ТРАВА СКВОЗЬ АСФАЛЬТ

(АРКАДИЙ РАЙКИН)

Быть с ним рядом, на людях, было мучением. Вы сразу же попадали в напряженное поле ажиотажа. Вам задавали вопросы о том, куда он сейчас направляется, с кем снимается в кино, что ест, где одевается его жена, правда ли, что… Для него самого быть на людях было так же естественно, как пить чай в кругу семьи. Казалось, он не тяготился своей популярностью, принимая ее как часть профессии, как барометр воздействия на публику своих миниатюр.
Однажды я стала свидетельницей помешательства целой площади…
Канун Нового года конца 60-х. Райкин живет в Переделкино, в коттедже Дома творчества писателей. Нас познакомили недели две назад, сейчас, выпив чая в столовой, он ужасно спешит, вечером в театре концерт. В ту пору он сам был за рулем — водитель он был виртуозный. Запуская мотор, он видит меня, стоящую на обочине шоссе с огромной елкой в охапку, на моем лице — ужас от стремительно ускользающих переполненных такси. Ничего не поделаешь — канун Нового года. Дома, на Котельнической, меня ждут муж и сын. А что, если не выбраться к Новому году?
— Едемте, — предлагает Райкин.
— Во какая елка! — развожу я руками. — А у вас концерт. Спасибо.
— Садитесь немедленно!
Мы отъезжаем. Мороз лютый, скрипят шины, трещат стволы сосен. Подъезжая к Минскому шоссе, посреди леса, машина останавливается. Зажигание не включается, нет искры, будто не работало никогда. Кругом ни души, темно. Минут 25 проходит, прежде чем Райкину удается справиться с мотором. Наконец-то едем дальше. По дороге в Москву я засекаю время — до начала его концерта 15 минут. Положение становится угрожающим.
— Выбросьте меня здесь, — предлагаю я.
Райкин молчит, невозмутимо глядя на дорогу, даже не пытаясь прибавить скорость. Похоже, я переживаю за его концерт больше, чем он.
— Там же зрители, они уже по фойе ходят. Остановитесь, — прошу я. Молчание.
— Опоздаете! — безнадежно говорю, как опытный водитель с двухлетним стажем. Но вот подъезжаем к Киевскому вокзалу.
— Не волнуйтесь, пересажу вас на такси, — заявляет Райкин. — Тут есть стоянка.
В новогоднюю ночь площадь перед Киевским вокзалом была заполнена десятками такси, но почему-то все они парковались на достойном расстоянии от стоянки. Уже потом я поняла, что все водители ждали прибытия южного поезда в надежде на длинные концы, хороший заработок от щедрот людей, приехавших на встречу Нового года или в связи с ним.
Подразумевается, что все эти машины уже заказаны. Райкин подруливает к первой с краю, выходит из машины и оглядывается. И тут, через минуту, начинает происходить нечто невероятное. Из машин выскакивают водители, каждый хочет протиснуться к Райкину, а когда толпа вокруг него становится столь плотной, что не протиснуться, остальные возвращаются в машины и начинают гудеть. В воздухе повисает оглушительный вой, как победные фанфары в честь выигранного сражения.
Райкину удается перекричать шум и, обращаясь к первому из водителей (который дергает его за рукав), он говорит: «Будьте любезны, доставьте, пожалуйста, мою даму. К сожалению, сам я не смогу — опаздываю на концерт».
Никогда в жизни, ни до, ни после, я не имела такого количества предложений подвезти меня в любой конец света, как в тот вечер. Меня дружно упаковали вместе с елкой и, под несмолкаемый стон гудков, я двинулась в одну сторону, Райкин — в другую. Десятиминутная дорога до Котельнической набережной была заполнена ответами все на те же вопросы водителя: что играет, где живет, что ест, кого любит? И под конец я рискую разочаровать таксиста. «Ничего этого я не знаю, я всего лишь случайная попутчица в этот предновогодний вечер, которую выручил всенародный кумир и подвез в Москву из Переделкино».
И все ж водитель этой машины, несмотря на все мои уговоры, не взял с меня по счетчику.
— Это будет один из самых памятных моих вечеров, — сказал он, — я смог хоть в чем-то оказаться полезным Райкину. И моему счастью не было границ, вечернее приключение стало главной темой встречи того Нового года.
— Все было нормально? — спросил меня Аркадий Исаакович два дня спустя, вернувшись в Дом творчества.
— А у вас? Успели?
— На десять минут задержали начало, но я их честно отработал, — засмеялся Райкин.
Потом мы встречались достаточно часто. Я бывала на всех его премьерах, познакомилась с Ромой, Катей и Костей, бывая у них в доме.
Как-то раз мы с А. Вознесенским были приглашены на премьеру в Театр эстрады, и Рома сказала, чтобы мы перед спектаклем заехали за билетами на квартиру, в Благовещенский переулок. В комнатах, плотно заполненных мебелью, театральными достопримечательностями, картинами, было полно народу, все разговаривали одновременно. Рома — сама участница спектакля, чем-то угощала нас, пыталась всех согласовать и занять. Царил некий, привычный для дома, ритм актерской беспечности, возбуждения, как будто не предстояло ему через сорок минут стоять одному на сцене, среди затаивших дыхание людей, в страшном напряжении узнавания новой публики. Предстать перед незнакомой аудиторией, не имея право забыть ни одну из реплик, превращаясь ежеминутно в стяжателя, невежду, хама, умильного дурака, ханжу, притворяясь косноязычным, задорным, немощным, тонкоголосым, заикающимся. Мне хотелось, чтобы мы все оставили его в комнате хоть на минуту одного, сосредоточиться, подумать.
— Вам же надо подготовиться?
— Я уже готовлюсь, — улыбнулся Райкин, не отпуская нас. — Мне никто не мешает, наоборот, мне привычна такая атмосфера, я чувствую себя увереннее.
Человек удивительной прелести, мягкости в обращении с другими, он был неуступчив, «невоспитуем», когда затрагивались его профессиональные интересы. Я не слышала, чтобы он повышал голос, требовал, он просто не терпел переиначивания или сокращения текста. Но когда это случалось, и он шел на компромисс, Райкин мимикой, интонацией, самой наполненностью персонажа восполнял утраченное. Казалось, его искусство, рожденное во времена тягостной лжи, умалчивания, скрытых под вуалью бодрячества и наигранного оптимизма, только сильнее оттачивалось. Мимическое мастерство, выразительность жеста и, конечно, виртуозное искусство перевоплощения восполняли отсутствие дозволенного слова. Порой он играл сплошными «подтекстами», заполняя многозначным содержанием малозначительную словесную канву. Да, он не кричал, не грубил, он просто не уступал.
Или заболевал.
Его манеру выживания я назвала бы мягкой непреклонностью. Сдвинуть его со шкалы его нравственных, художественных ценностей было невозможно. По крайней мере, мне он представал таким.
И все же наступил момент какого-то слома. Или внутренней усталости. Случилась неожиданная встреча на Неглинной улице возле здания Госконцерта, и он спросил, не знаю ли я такого места неподалеку от Москвы, чтобы, не прерывая репетиций и выступлений, можно было «спрятаться». Меня удивило не только то, что он не хотел больше жить в Переделкино, где раньше так любил бывать в коттедже, и пребывание его становилось нескончаемым вечером ответов и вопросов, долгих прогулок с собеседниками, которых он сам не выбирал. Но и то, что он сам не мог придумать для себя такого закрытого места — ведь стоило ему только «свистнуть», как все тайные и явные уголки будут в его распоряжении.
С ходу я назвала дом отдыха, куда мы с Андреем ныряли дня на два, на три, в паузы или на праздники. Это был удобный дом на шестнадцатом километре от Москвы, назывался он «Полет» и принадлежал, кажется, министерству гражданского воздушного флота. Очарование его составлял изумительно красивый парк, чистота и ухоженность помещения, такт и внимание персонала, душой которого был директор Петр Ефимович, большой любитель поэзии и искусства, иногда приглашавший в свои ведомственные покои (когда это было возможно) некоторых писателей и артистов.* Без лишних уточнений Райкин согласился, и на следующий же день мы поехали к Петру Ефимовичу. Окончательно договорились они уже без меня.
Вскоре я навестила Аркадия Исааковича в «Полете». Он был очень доволен распорядком, ему нравился парк, тишина вокруг, его микроавтобус курсировал регулярно между Москвой и «Полетом», но ночевать он всегда возвращался туда, за город.
Пробыл он в «Полете» недолго.
Как-то утром раздался звонок, не помню, кто говорил от имени Ромы, Кати или Кости, у меня сбились все мысли: «С подозрением на инфаркт, в тяжелом состоянии Райкина увезли в больницу».
— Откуда?
— Прямо из театра. Сказали, вы помните адрес, никто не знает, где этот дом отдыха, надо же забрать вещи, записи, книги…
Я навестила Аркадия Исааковича в больнице на Госпитальной улице. Там не было ни отдельной палаты, ни каких-либо особых условий. Он встретил меня в коридоре. Больные, застенчиво соблюдая дистанцию, следовали за ним стайками, вдоль стен, у входа в палаты стояли койки тех, только что привезенных, для кого не хватило места внутри. Почему выбрана эта больница? Кто здесь лечит?
— Когда все случилось, профессор Вовси, крупнейший наш кардиолог спросил: «Ну, как, Аркадий Исаакович, будем лечиться или с телевизором?» Я предпочел лечиться, он здесь консультирует.
Райкин был прав: телевизоры в ту пору были принадлежностью только привилегированных больниц, где врачебные кадры чаще всего подбирались по анкетным данным, не всегда совпадавшим с высокими профессиональными достоинствами. К тому же необходимость согласованного лечения с пятью инстанциями повергла даже первоклассных специалистов в отчаянье. Райкину было хорошо в этой рядовой больнице, и он вылечился.
После этого я бывала не раз на вечерах Райкина, на спектаклях Театра миниатюр. Была я и на вечере, кажется юбилейном, в Доме литераторов, на который среди многих почтенных писателей пришел А.Т. Твардовский. Тяжело больной, затравленный прессой и начальством, он сохранил верность неизменной с Райкиным дружбе и взаимоуважению. Он встал с постели и пришел. Грузный, с тоскливо затуманенным взглядом, неулыбающимся ртом, он после концерта поднялся за кулисы поздравить артиста. Здесь мы сфотографировались. На прекрасной фотографии осталась запечатленной минута, в чем-то знаменательная для обоих художников и для времени, когда Твардовскому оставалось жить так немного. На снимке группа писателей, дружелюбно смотрящих в объектив: Райкин, Твардовский, Кассиль, Воробьев, Лиходеев, Вознесенский и я.
Не помню, видела ли я Райкина на похоронах Твардовского. Чересчур много было народу, теснимого милицией, препятствий, возведенных для прощания с поэтом. Дополнительное устрожение было связано, очевидно, с приходом А.И. Солженицына, неотступно стоявшего склоненным над гробом, пока не брошена была последняя горсть земли в могилу.
Тогда, по дороге домой с похорон Твардовского, я вспомнила рассказ Райкина перед самой его болезнью, совсем незадолго до нее. Вспомнила, как тихо, безучастно он поведал о своем визите в вышестоящую инстанцию к человеку, руководившему искусством, о том, что после очередного окрика ему пришлось схватиться за сердце, и как он услышал ставшую впоследствии крылатой фразу: «Инфарктами нас не запугаешь!» Так, ничего не добившись — новая программа была запрещена, — Райкин с трудом добрался домой…
Вот они, те словесные травмы унижения человеческого достоинства, равнозначные (как доказано сегодня) физическим увечьям, травмы, которым не было числа в те времена, когда уже не сажали за театральную постановку или анекдот. Разрушительная сила слова — оскорбляющего принимающего — оказалась силой, часто более сокрушительной для организма человеческого, чем падение с лестницы. Об этом я думала после похорон А.Т. Твардовского. Конечно, у Райкина был иммунитет. Он как бы всю жизнь рассказывал запрещенные анекдоты. Этот иммунитет позволил ему выжить и в тот раз, и еще в следующий, предстать перед нами на 70-летии. Седой как лунь, худой, с одышкой и волнением, перехватывающим и без того едва слышный голос, — все же он не покинул и на сей раз сцену, юбилейную. Он слушал слова благодарности и восторга, смотрел на стоявших людей, вложивших в долгие аплодисменты благодарность и за прошлое его долготерпение, и за нравственный подвиг, высветивший волшебным огнем его дар, сродни колдовскому.
* Там мы встречали Л. Касаткину, С. Колосова, Ю. Ларионова, В. Бокова и др. Были в доме и две помощницы Петра Ефимовича, его жена Людмила Николаевна и сестра-хозяйка Людмила Ивановна, которых обожали отдыхающие.

1995

---