СНАЙПЕР

(МИХАИЛ ЖВАНЕЦКИЙ)

Это редкий дар — попадать словами в цель, чтобы сказанное отпечаталось в нашем сознании слоганом, стало формулировкой. Исключительность Михаила Жванецкого — в этой способности импровизационно или продуманно отпечататься навсегда. В отечественном юморе он — снайпер.
Михаил Жванецкий много сказал о себе сам. Четырехтомное собрание, ТВ-цикл «Весь Жванецкий» (на еще не рухнувшем НТВ), юбилейное 60-летие. Конечно же, бороться с насыщенностью тобой информационного пространства, раскрытием твоих тайн жизни и творчества — трудновато. Но можно. А вот наступившее время? Предательская гласность, разрушающая твой стиль, когда каждый может… Каждый может сказать все обо всем. Когда ежечасно «фигляр презренный вам пачкает Мадонну Рафаэля» и самые лакомые куски абсурда растаскивают грубияны, пошляки и дилетанты. Как пережить, перебороть, победить этот поток зубоскальства, компромата, скандалов, притупляющих слух к «настоящему»? Но Жванецкий — смог. Продолжал свое — и прорвался, как трава сквозь асфальт. Небольшая заминка, легкая ненавязчивая пауза годика в полтора, и все!
Попытки объяснить Жванецкого абсолютно безуспешны. К примеру: «Одно неверное движение — и ты отец», «Не берем… Борщ со сметанкой, селедочки с лучком и сто грамм… не берем», «Раки по пять рублей, но сегодня, по три рубля, но вчера».
А облетевшее всю страну «Миш, а Миш? Это ты?» — вопрос сонной жены, реагирующей на разбудившего ее посреди ночи мужа.
Популярность Жванецкого приближается к стопроцентной. Он «свой» — куда бы ни приезжал. Залы набиты до отказа. Даже иностранцами. Непереводимость его текстов — не препятствие. Они все равно ходят, до конца не вникая. Лично наблюдала, как отбивали ладони в Париже (в основном французы второго новорусского поколения), зал не вместил толпу, хлынувшую из фойе. А сомнения были. Были. Погорячившись, арендовали «Сен-Жермен» — 800 человек (фестиваль «Российские «Триумфы» в Париже», 1998 год). Что им Жванецкий? Вдруг не поймут, недооценят?
— Ну, как? — окатил меня ледяным взглядом Михал Михалыч после конца выступления. (Очередь за автографами не иссякала.) — Потянули бы и на большее. (Слышу: «Когда еще приедете?»)
— Как спасаетесь от всеобщего внимания? — спрашиваю.
— Не спасаюсь, а радуюсь. Всеобщего внимания нет. Та доза, что есть, меня радует. Наверное, мои поклонники интеллигентные люди: не докучают.
Заниженная самооценка — это типично для Михал Михалыча.
— Как я пишу? Если б я знал и мог объяснить, — как-то сказал, — я бы преподавал в техникуме. Сам не знаю. И не скромничаю, не дай бог… Я думаю, что перестань писать — много вопросов не возникнет. Но иногда кто-нибудь подвыпьет и вдруг спросит: и где это вы темы берете? Как будто он ходит в другую поликлинику.
Кстати, к вопросу об «интеллигентности». Авторский вечер в городе Тольятти (фестиваль «Триумф», «Рождественская карусель», 1995 год). Билеты раскуплены задолго до приезда, город вибрирует заряженными магнитофонами, реплики из его текстов звучат в очередях. Власти, естественно, напряглись, но препятствий нашим партнерам («АвтоВАЗу» и Дворцу культуры) не чинят. На этом выступлении Жванецкий был особенно в ударе, зал сотрясал шквал оваций.
Утром, в кафе гостиницы, завтракаем. Вокруг с молниеносной быстротой поглощают пищу трудяги и деляги — спешат на рабочие объекты.
Жванецкий, молчаливый, притихший, не поднимая головы, ковыряет яичницу. «Успеет съесть?» — думаю, увидев мощную фигуру, вальяжно приближающуюся к нам. Мускулы натягивают свитер, помятую кожанку.
— Спасибо, Михал Михалыч, за вчерашнее, — лыбится молодой поклонник, — а я к вам с предложением. Жванецкий поднимает голову, разглядывает подошедшего.
— Приезжайте выступать у нас, мы бы вас так встретили! — парень называет город, широким жестом иллюстрирует, как именно встретят.
— Спасибо, — пытается выбраться из-за стола М.Ж. — Может, и выберусь.
— Вы уж меня не отфутболивайте, — смущается парень. Бросок руки во внутренний карман, и со щелчком припечатываемая к столу пачка зеленых. — Здесь двадцать пять кусков, приезжайте, не пожалеете. Это — аванс. Сдерживая смех, наблюдаю за М.Ж.
— Нет, нет. Этого не надо, — отодвигает от себя купюры Жванецкий, почти равнодушно разглядывая «клиента». — Приеду, тогда и поговорим.
Поклонник юмора нехотя отходит, через минуту официант подкатывает к нам сервировочный столик. Он уставлен напитками наивысочайшего достоинства.
— Вам презент, — официант кивает на дальний стол, — от товарища бизнесмена. Он просил передать, ежели что не так, — раздадите артистам.
Интеллигентно? А? Ничего не скажешь.
Полагаю, на Жванецкого бабки сыпались бы дождем, преступи он черту. Всего один ход навстречу («одно неосторожное движение»), и ты — в холуях.
— Больше всего ненавижу ложь, — говорит М.Ж., когда спрашиваю, чего не принимает в людях. Я ему верю. Вранья у Жванецкого не найдешь. Он бесстрашно вторгается в шоковые зоны. Без всякой страховки.
А вот от ответа на вопрос: легко ли быть мужем молодой красивой женщины, да еще актрисы? — уклоняется. Естественный иммунитет против иных СМИ, привыкших живописать художника через замочную скважину. Михал Михалыч не из той породы, что тиражирует романы, обстановку спальни, болезни, способы омоложения, скандалы, рукоприкладство.
Этот шумный, шокирующе откровенный в текстах писатель Жванецкий, похоже, застенчив. И не только это. Он панически боится сцены и суеверен до болезненности.
— Всегда в привычном пиджаке и свитере, — подтверждает он мое предположение. Зрители не видят его без потертого, засаленного портфеля, с тетрадками, разнимающимися на страницы, одноцветно серого пиджака и свитера — «Неотъемлем, как отсутствие галстука, — комментирует М.Ж., — объясняемое отсутствием шеи. У Райкина подсмотрел вычищенные ботинки, глаженую сорочку».
— А если нужен смокинг? — спрашиваю. — К примеру, парадная церемония или в Кремль позвали?
— Есть смокинг. Есть. Но не люблю. Оно мне не идет. Все равно читаю, как привык.
Объяснить природу обаяния невозможно. Оно как отпечатки пальцев или роговицы глаза. Не стремясь скрыть несовершенство фигуры, лысину, отсутствие интереса к моде (как говорилось, прикид самый мизерный), — на сцене он король («но когда он играет концерт Сарасате, он — божественный принц, он — влюбленный Пьеро»). В Жванецком нет ничего отвлекающего от таланта. Никаких украшений, манков, вокруг не суетятся стилисты и визажисты. Похоже — это принцип. Чистый талант, голая правда, истинная порода. Имеющие власть над толпой всегда одиноки. В том или ином смысле. У Жванецкого нет свиты, ждущих у подъезда фанов, думаю, нет набора персонажей, которые по первому его звонку дадут ему дачу или джип. Хотя желающих «примкнуть» много.
— Существуют ли законы смешного? Универсальные, групповые, — стучусь я в заведомо неотворяемую дверь. — Одинаковы ли для говорящего творца? Для читателя?
— Если законы смешного существуют, то я их не знаю, — признается Жванецкий. — Я пишу всё подряд — остается смешное. Его отбирает публика. Какие-то примитивные правила, наверное, есть. Можно повторить уже найденный свой прием. Можно повторить чужой прием. Можно в очередной раз рассказать о стариковских болезнях. Вы все это слышите в передаче «Аншлаг». При тоталитарном режиме смех вызывает всё, а достижения-то были только спортивные, ничего другого. — И добавляет: — Я до сих пор не уверен, но, кажется, если написано смешно, то читаешь ли вслух либо про себя — смеяться будешь.
— Алла Демидова вспоминает, что Эренбург никогда не умел смеяться по-настоящему, и как-то сказал ей совершенно искренне (после очень смешного эпизода, который он просидел, не разжимая губ): «Вы видели, как я смеялся»? Надо, чтоб люди громко и заразительно смеялись? — спрашиваю.
— Да. Я полагаю это критерием. Тогда очевидно, что люди получают удовольствие. Могут слушать с уважением, с замиранием, с восторгом. Но покупают билеты, если слышат хохот. Они стремятся туда. Вот этот шепот в зале: «что он сказал?» — главный. В тяжелые времена смех вызвать проще, чем в легкие. Ну а легких не бывает. Все-таки смех — это смех, когда он звучит. Тихо хохотал один Эренбург, и его не стало.
В книге Жванецкий напишет: «Работаю в мелком жанре, рассчитанном на хохот в конце. Если слушатели не смеются, расстраиваюсь, ухожу в себя и сижу там. Чужой юмор не понимаю: в компании лучше не приглашать».
От тома к тому, увы, Михал Михалыч грустнеет: «В молодости была какая-то веселость, — сегодня констатирует он. — Привычка к смеху вокруг себя. Мы смеемся вместе. Вы смешите меня, потом этим же я смешу вас».
Он прошел через многие времена — непризнания, сверхбдительности цензуры, анонимности, когда порой читал одному слушателю, безденежья первых лет в Театре миниатюр… Но нынче, когда он живет «вопреки времени» и полагает, что оно счастливое (не трогают, не рубят текст, пускают на сцену, в эфир), — он делает неожиданное признание: «Мне помог комсомол, космонавты, все, кому я читал, кого веселил, кто открыто меня не поддерживал, но в душе присоединялся…»
Михал Михалыч любит снегопад, метель, к морю шел всю жизнь — «дошел, наконец». Любит смотреть футбол, хоккей. Поясняет: «Только когда уже чемпионат, то есть когда не спорт, а уже трагедия. А от чемпионата мира балдею». Его предпочтения в классике: «Гоголь, О'Генри, Зощенко, Ильф и Петров, Булгаков. А Чехов? Господи! А Достоевский?» В сегодняшнем пространстве — Ф. Искандер, Т. Толстая, Е. Шестаков, А. Трушкин.
Совмещение, казалось, несоединимых дарований всегда останавливает. Булат Окуджава: больше всего — поэт (прозаик?), в меньшей степени композитор, и уж точно не бельканто. Просто — Окуджава. Сегодня Гришковец — не до конца писатель, не совсем актер, больше всего — исполнитель сочиненных историй. Так и Жванецкий.
Спрашиваю:
— От чего отлавливаете наибольший кайф? Когда нашелся сюжет? Или уже на публике звучащий текст? Или похвалы критиков на другой день после выступления? Либо просто — аплодисменты… аплодисменты?
— В разное время по-разному. На концерте — длительные аплодисменты. Утром — высокая оценка критики. Они редко совпадают. Сейчас критики, кажется, нет. Есть журналисты, пересказывающие текст твоего концерта. Значит, остались длительные аплодисменты. Бывает, когда зал встает. Это счастье.
— Легко ли обижаетесь? — интересуюсь. — Что задевает больше всего?
— К сожалению, легко. На обидах написано почти все. Больше всего травмирует ложь: во времена советской власти — от государства, в наши времена — бизнесовой моралью.
— Деньги приходилось занимать?
— Ни у кого не одалживал уже лет примерно тридцать. Сам ссужал. Иногда не отдавали. Честно говоря, даже не напоминал. Просто стыдно было ему смотреть в глаза. Переставал общаться.
— Будут ли изучать нравы современного общества «по Жванецкому»?
— Вы знаете, я бы обратил внимание на построение фразы.
— А довелось бы побывать неделю президентом или Богом — какое желание первое?
— Отмечать и выделять порядочность, то есть честность, сдержанность, вежливость и тишину. Люди уезжают из России от хамства. Запретить и наказывать! И это было бы моим желанием — не слышать мат, ругань, беспричинную повседневную ненависть.
— И все же — о женщинах. У вас о них столько ласкательного. Что они в вашей жизни?
— Без их голосов, аромата — слов, мыслей и подтекстовок не представляю. Волнует обтянутость даже в больнице. А что они значат? А что значит воздух? Еда? Весна? Всё! Очевидно!
2007

---