ЧЕЛОВЕК НИОТКУДА

(ЕВГЕНИЙ ГРИШКОВЕЦ)

Его вхождение в литературу уникально. Он не писал ученически незрелых повестей, которые бы отвергали издатели, не читал свои рассказы маститым литераторам, теряя от ужаса голос. Он возник «ниоткуда». Его «родословная» не отягощена именитыми родителями или героической биографией. Трудно определить даже сам род профессии Евгения Гришковца. Кто он? Кто этот 34-летний калининградец родом из Кемерова, которого так быстро полюбила публика, наперебой зовут выступать, просят интервью. Сам он как-то вскользь бросил: «Я — человек без названия». Потом называл себя «человеком театра», «новым сентименталистом», «исполнителем собственных историй». Было в критике и такое — «наш русский народный Пруст». Похоже, трудность определения связана с некой неформулируемостью, непрощупываемостью дарования Гришковца. Когда-то критики долго спорили о Булате Окуджаве. Поэт? Бард? Прозаик? Исполнитель авторской песни? Образ кумира ни по одному из этих определений было не восстановить.
Спрашиваю Гришковца:
— Как случилось, что вы впервые «съели собаку»?
— В первый раз я сыграл спектакль («Как я съел собаку») без этого названия в своем родном городе, в своем театре, то есть в Кемерово, в театре «Ложа». Я сделал это из желания избавиться от моих воспоминаний. Сегодня не осталось практически ничего от первоначального варианта спектакля. Но я понял тогда, уже во время первого показа, что играть так я больше не могу. Потому что это слишком изнурительно. А на следующий день понял, что по-другому играть не могу. Потому что нет смысла. Это было осенью 98-го…
Поразительно, что за два года имя Евгения Гришковца стало в ряд персон, к которым критика и общественность испытывают необычный интерес. Уже можно сегодня говорить о несомненной причастности его к литературе, появился сборник его пьес «Город», получивший широкий отклик в прессе. На его спектаклях нет свободных мест.
В нашу первую встречу полгода назад (в канун присуждения Е. Гришковцу малого «Триумфа» (молодежный грант) за 2000 год) он был немного растерян, застенчиво принимал поздравления, на коктейле держался особняком. Я помнила его по спектаклям в театре «Школа современной пьесы», слышала много интересного от взахлеб хваливших его знакомых критиков, аттестовавших Гришковца как совершенно новое явление нашей литературной повседневности. Он поразил меня исполнением рассказа на заключительном вечере фестиваля фонда «Триумф», когда мне довелось представлять всех участников — лауреатов малого «Триумфа». После этого вечера возникла идея провести цикл авторских вечеров каждого из участников в Центральном доме литераторов. Так и случилось, что цикл открыл первый в жизни авторский вечер Евгения Гришковца. Возможность, предоставленная молодому литератору показать свое творчество не фрагментарно, а последовательно, в течение полутора часов, — всегда является лучшим тестом на подлинность. Авторский вечер Евгения Гришковца прошел при затаившем дыхание зале. Потом была вечеринка, на которой «герой вечера» переминался с ноги на ногу, растерянно оглядывал публику, пришедшую его поздравить, и его долго не отпускали очень известные актрисы и актеры. Теперь мы сидим в клубе писателей, в почти пустом зале, на столе легкая закуска. Позади у моего собеседника три спектакля в театре «Школа современной пьесы» (на выходе четвертый), успешные гастроли по столицам Европы. Внешне он мало изменился — пиджак, легкая небритость, чуть задыхающийся голос, длинные паузы раздумий во время неоднозначных ответов. Несомненно, этот человек вызывает симпатию с первых минут общения, в нем — ни малейшего лоска молодого преуспевающего художника, ни желания привлечь внимание эпатажно-неряшливым прикидом. Он натурален и естественен, в этот раз необычайно откровенен, кажется, он не склонен приукрашивать ситуацию, напрочь лишен честолюбия. Неделю назад, рассказывает он, пришлось испытать сильнейшее потрясение. «Смотрите, — показывает на висящий пиджак, — похудел на одиннадцать килограммов». Понимаю, что он вошел в кризисный момент бытия. «Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта», — успокаиваю его. Мол, у всех бывает, надо переболеть. Действительно, что делать, если готова новая пьеса, в которую вложено очень много личного, а все не состыковывается, надо придумывать все по-другому. Какова причина? Ситуация пьесы оказалась слишком прозрачной, узнаваемой.
— Я занят поисками актрисы, — говорит он уныло, — которая могла бы сыграть роль героини (кроме той, для кого написана). Наверное, подошла бы Татьяна Друбич, мы дружим. Но и здесь что-то не получается, у нее съемки, обязательства…
Евгений Гришковец обладает свойством вызывать сочувствие, желание вникать в его проблемы, помогать ему. Быть может, из-за его полного (или кажущегося) бессребреничества.
Спрашиваю его про деньги и про то, что делал бы, если бы у него их было много и можно было бы существовать не думая ни о чем.
— Я ни разу не работал за деньги, — пожимает плечами он. — Я имею в виду, что ни разу не согласился на такую работу, которая бы мне была не интересна или не важна, но за нее бы хорошо платили. Вот такие мои отношения с деньгами.
— А как же контракты, лабиринты взаимообязательств с театрами? Наверное, надо торговаться, запрашивать, когда решаешься на согласие этому режиссеру, труппе?
— У меня нет определенно сложившихся отношений ни с издателями, ни с театрами, — уверяет Евгений. — Я живу за счет тех спектаклей, в которых сам участвую. А те гонорары, которые мне платят за то, что идут мои пьесы, или за издание книжек, меня просто удивляют и радуют. Но я к ним отношусь как к чему-то неожиданному и приятному. Как к подарку. В общем, я ни у кого не стою над душой, чтобы мне непременно отдали положенные мне деньги. И ни с кем не устанавливаю обязательных и долгосрочных отношений. Пока не устанавливаю. Все пока происходит слишком быстро.
— Но все же — есть же что-то в жизни, отчего вы без ума? Как проводили бы время, если б денег все-таки было много? Кем бы вы хотели быть, если бы не были тем, что вы есть? На лице Гришковца крайняя степень недоумения.
— Вот клянусь всем чем можно. Не знаю! Если бы я знал, что я люблю больше всего, я бы это и делал. Наверное, я и делаю то, что я люблю больше всего. У меня никогда не было много денег. И поэтому каких-то фантазий, реализация которых невозможна по причине отсутствия денег, у меня не бывает. А когда они станут возможными, быть может, уже не будут вызывать у меня никакого желания. Я не думаю об этом. Честно, вообще не думаю. — Он секунду медлит, потом спохватывается. — Хотя от много-много денег я бы не отказался. Здорово было бы, если бы было много-много денег.
— А все-таки — кем бы хотели стать, если бы не получилось с театром?
— Если бы я не был тем, кто я есть, то есть не был бы мальчиком, родившимся в 1967 году в городе Кемерово и прочее, я, может быть, родился бы в Аргентине или Исландии, и вы бы меня сейчас ни о чем бы не спрашивали. А мне приятно, что вы меня спрашиваете. Значит, неплохо родиться в 1967 году в Сибири. Во всяком случае, надежда есть и в этом.
Да, бесспорно, что в самой натуре Евгения Гришковца есть некая неопределенность. Кажется, что его личность — это нечто еще не отстоявшееся. И что самое интересное, его самого завораживает эта бесцельность, недетерменированность его существования. Когда ты открыт случаю, плывешь по воле волн и есть большой запас энергии для импровизации собственной жизни.
Спрашиваю его, есть ли определенный график его выступлений.
— Как только оказывается заполненным этот график, он перестает меня радовать.
Он до сих пор не может привыкнуть к тому, что известные столичные актеры произносят текст, который он сочинил. Когда впервые узнал, что театр берет его пьесу, испытал шок. В одном из интервью он скажет: «Мне все время хочется перед всеми извиниться». Он полагает, что в театр люди ходят для того, чтобы услышать истории про себя, а не про каких-то неизвестных им героев, он понимает сегодня, что пытался делать всю жизнь абсолютно счастливый театр, чтобы актеры ощущали бы себя людьми, существами независимыми, которым дано реализоваться как профессионалам.
И все же пытаюсь восполнить пробелы его «родословной». Не может же быть, чтобы не было кумиров, неких великих на карте театральной жизни, с которыми мечтал встретиться. Или хотел, чтобы именно они когда-нибудь заинтересовались его творчеством. Но и эта моя попытка ставить точки над i терпит неудачу.
— Когда вы приехали в Москву, были какие-то режиссеры, писатели, актеры, которыми вы бы восхищались?
— … Я не видел тех великих спектаклей, которые должен был бы увидеть. Я не видел ни одного спектакля Эфроса, Васильева… И значит, для меня их не существует, — признается он. О кино Гришковец говорит, что очень его любит, но конкретно предпочтения свои не выдает. О литературе говорит: — «Жизнь Арсеньева» Бунина — самый остро попадающий в меня текст. — Об актерах отвечает более пространно. На расстоянии любил: Черкасов, Толубеев, Меркурьев, Яншин, Зиновий Гердт, Леонов, Папанов… но всех их он знает только по кино. — Те же киноактеры, которых я видел в театре, как правило, меня удивляют, и я не могу их узнать.
Размышляя о текстах Евгения Гришковца, вижу, что в них действительно почти не использованы традиции. Быть может, Чехов, Бунин, чуть-чуть Зощенко. Покоряет, пожалуй, предельная открытость его историй, трогательно-беззащитное отношение героя с миром. Многообразие сторон его сегодняшней деятельности вызывает опасение.
— Есть ли предел ваших возможностей? — спрашиваю, — Вы уже были театральным актером, создателем театра «Ложа», моряком, драматургом, импровизатором, сейчас прошел слух — собираетесь играть в фильме? (По секрету сообщаю — в сериале Адабашьяна по Акунинскому роману «Азазель» Гришковцу предложена эпизодическая роль убийцы.) Когда остановитесь?
— На самом деле, когда мне предлагают делать что-то, что находится за пределами моих возможностей, я отказываюсь не раздумывая. Так что нет даже момента выбора, но я этого не боюсь. Но вопрос о том, когда я остановлюсь, — это важный вопрос. Очень важно это сделать вовремя. Но я не хочу знать когда. Посмотрим.
Сегодня, когда тексты Гришковца перешагнули границы многих государств, я с трудом представляю, как их можно исполнять на чужих языках. Реалии российской действительности малопонятны иностранцам, подтексты ускользают.
— А вот эти переезды ваши, «охота к перемене мест»? Они влияют?
— География накладывает свой отпечаток на изменения и развитие текстов, которые я произношу. Текст «Как я съел собаку», сыгранный в Екатеринбурге, — это совсем не тот же, что услышат люди в Цюрихе. Три года назад я переехал из Кемерова, моего родного города, в город Калининград, который был родным городом Канта. И после этого ощущение мира изменилось. Просто стало понятно, что из родного города неважно куда уезжать. Если уехал — география придет сама собой.
Мы говорим довольно долго, поразительно, но Гришковец ни разу не посмотрел на часы, кажется, он никуда не торопится, для него существует только настоящее, только то время, которое протекает сейчас. Мы говорим о разном. Он рассказывает о том, что его родители не влияли впрямую на выбор профессии, хотя помогали и радовались за него, что самые острые и глубокие впечатления связаны с холодной бесконечной сибирской зимой, отъезжающими поездами, речкой Томь. Он с теплотой (опять-таки никого конкретно не называя) говорит о многих любимых людях, которые его окружали.
— А где нашли свою будущую жену?
— Я обнаружил ее в той студенческой группе второго курса филфака, куда вернулся после трех лет службы на флоте.
Гришковец уверен, что жить хочет только в провинции, но в провинции почему-то работать не может, а в Москве ему это удается. Вместе с тем он сетует в одной из статей, что в Москве можно пережить одиночество в такой степени, что, попадая в провинцию, ощущаешь такое одиночество, оно кажется таким смешным, нелепым и приятным.
— Стараюсь любить Москву. Не люблю, а стараюсь любить. В Москве меня очень любят, поэтому и стараюсь поддержать в себе эту любовь к Москве.
С женой вместе бывает мало, однако то, что для него является важным, она разделяет, но и сама «является важнейшей для меня».
— Бывает ли «за державу обидно»?
— Были периоды, когда я очень остро все переживал. Теперь нет. Я осознал, у меня нет возможности влиять на жизнь государства. А любое государство устроено нехорошо. Я почему-то по этому поводу теперь не переживаю. Но в то же время мне не наплевать, что происходит в моей стране. Я хожу голосовать, я смотрю новости. А что мне еще остается?
Больная тема — его служба на флоте. Конкретно о том, что делал там, не упоминает. Порой ему кажется, что это потерянные годы, что он служил зря. Ему часто снится, что его забирают снова, и он не может сообщить родным, что не вернется домой. Он в ужасе от того, что все его планы рушатся, но все равно, даже во сне, безропотно едет служить. Порой ему кажется, что служба на флоте не прошла даром. Но этот вывод все чаще сметается напрочь, и Гришковец признается: «В той школе унижения, которая была на службе, нет никакой пользы».
Гришковец живет по-настоящему, он не теряет время на саморекламу и шоу, не использует информацию, полученную в беседах, как основу сочинительства. Похоже, ему действительно удается жить с большой дозой бескорыстия (а может быть, безответственности), что с людьми модными, столь мгновенно получившими внимание публики, происходит крайне редко.
За окнами кафе темнеет, хотя на дворе самые долгие дни лета. Гришковец надписывает мне свою первую книгу «Город», которую я уже прочла. Мы медленно идем по вестибюлю ЦДЛ, украшенному шкурами крупных животных (как атрибуты ресторана «Записки охотника»). Расставаясь, не могу не спросить, от кого и как он узнал о присуждении Молодежного гранта «Триумфа».
— Я узнал об этом, когда был в Вильнюсе на гастролях, — говорит он. — И сначала подумал, что это розыгрыш. Про молодежные гранты я ничего не знал, а про «Триумф» — слышал. Поэтому понимал, что к подобной премии я отношения иметь не могу. Это решительно невозможно. Когда все подтвердилось и я узнал подробности, конечно, обрадовался. И даже не столько деньгам, сколько новой для меня компании.
— Для вас две с половиной тысячи долларов — мало или много?
— Это довольно много. Особенно если ты их неожиданно получил или неожиданно потерял.
— И, под конец, совсем тривиальное: что вы ждете от будущего?
— Счастья.
2007

---