Источник: М24.ru
В "Гоголь-центре" прошла встреча с Зоей Богуславской
ПродолжениеШендерова: У нас есть вопрос в зале. Пожалуйста.
- Зоя Борисовна, здравствуйте. Меня зовут Алексей Мельников, я журналист. Большое спасибо, прежде всего, хочется вам сказать за то, что вы сегодня встречаетесь с нами. С нами сегодня разговаривает поэзия 60-х, шестидесятников, ведь наверняка "Девушка плачет в автомате, кутаясь в зябкое пальтецо" – это вы. "Юнона и Авось": "Я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу", – Андрей Андреевич это писал для вас, а также многие другие стихи.
Скажите, пожалуйста, сегодня вы сказали, что время очень сильно изменилось по сравнению с той эпохой. Вы можете сегодня сказать, что есть новая поэзия, та поэзия шестидесятников – это было одно, и слово – полководец человечьей силы сегодня вновь звучит в современной поэзии? Вторая часть вопроса. Можете сравнить состояние современной России того самого первого секретаря, который кричал на Андрея Андреевича в зале, и того, который сегодня что-то пытается говорить, – их поведение, насколько они сравнимы, и насколько они, может быть, по масштабам одинаковые или совершенно разные? Спасибо большое.
Богуславская: Знаете, конечно, это интересный вопрос, но он очень объемный. Там нужно рассказать про две эпохи – рассказать о прошлой и сравнить с нынешней поэзией. Я скажу то, что сразу мелькает у меня в связи с этим вопросом. Вы знаете, дело совсем не в талантах, дело не в художниках, дело не в том – сегодня больше, меньше, талантливей, нет. Просто, как это ни парадоксально, но прессинг, запретное, оно всегда вызывает в человеке, рожденном все-таки свободным, желание это преодолеть.
Поэтому, конечно, я не знаю, был бы Александр Исаевич Солженицын, если бы он не пережил ГУЛАГ, такого масштаба личностью, не уверена. Потому что, конечно, его книги – это был воздух, которым стало дышать много поколений после него, для того, чтобы не повторилось это. Его книги были, с одной стороны, предостережением, с другой стороны – исправлением лживой истории. Как только начинается вранье такое, тотальное, так есть люди, которые хотят, чтобы вранья не было.
С другой стороны, такое относительное благополучие материальное и жизненные удобства, они тоже парадоксальны, но они приглушают подвальную поэзию, поэзию запретную, поэзию, за которую грозят сроки. Какой-нибудь Мандельштам, Цветаева, Пастернак, все-таки всегда внутреннее у них было – это построить другую действительность, которую не дано пережить этому поколению, кроме исключительного дара стихосложения, отношения к русскому языку и вообще к словесности. Так что вот так, сравнивать надо, скорее, два времени, а не два поколения, потому что каждое поколение живет в своем времени. Я не знаю, что было бы, если бы сейчас наступило какое-то…
Правда, с другой стороны, когда бряцают оружием, музы молчат. Так что, я не думаю, что в сегодняшней Украине родились большие поэты типа, я не знаю, Шевченко, даже Коротича и Драча, других, которых очень хорошо я знала в том поколении. Поэзия, как и творчество, как и творческие люди, – вещь абсолютно таинственная и непредсказуемая.
Из какого сора растут стихи, как известно, предсказать не можем, но я считаю, что опять же "моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед" (Марина Ивановна Цветаева). Я недавно это еще где-то сказала, чуть ли не по телевизору. Меня потрясло в Америке, что после бума, который сделали битлы и все другие поколения, связанные с роком, с рэпом, вдруг я еду в такси в Нью-Йорке, и Шопен играет у водителя. Я была потрясена, говорю: "Это то, что вы слушаете 24 часа в сутки?" Он говорит: "Чаще всего, да". Как это объяснить? Он мне говорит: "Потому что уже настолько приелась ритмическая, что хочется мелодий, хочется грусти и так далее".
У меня есть это ощущение, что эпохи громкие сменяют тихие эпохи, и тут ничего не сделаешь, наоборот, это хорошо. Поэтому я считаю, что у нас возвращается классическая музыка, переполнена консерватория, переполнены сольные концерты. Именно не вот это "один из", они хорошие, эти телевизионные соревнования, когда настоящие голоса, когда они кого-то могут вывести в люди. Алла Сергеевна Демидова, которая вам хорошо знакома, не пропускает ни одного концерта в консерватории, или сама выступает в зале Чайковского. Понимаете, вопрос, с моей точки зрения, ответа не имеет, а вот то, что я сумела вам сказать, то и сказала.
- А вы нынешнего нацлидера можете сравнить с кем-нибудь?
Серебренников: Сравните нынешнего национального лидера с Хрущевым, с лидерами прошлых лет.
Богуславская: Лидера? Нет-нет, Гребенщиков и Шевчук.
Серебренников: Нет-нет, это про другое, про политику. Здесь, к сожалению, не про Гребенщикова и Шевчука.
- Не Гребенщикова, а временщиков.
Серебренников: Имеется в виду политика, имеются в виду политические лидеры – нынешние и политические лидеры прошлого.
Богуславская: Вы знаете, во мне странно соединилось – я исключительно интересуюсь политикой, но абсолютно не как действующее лицо, а, как – не шахматы, это грубо сказано – но я слушаю все новости, я смотрю "Дождь", я выискиваю, где правда и где вранье, это, как бы ритуал ежедневный. Но мне абсолютно никогда не захотелось не стать кем-то, кто может строить политику. Не скрою, что у меня очень много было предложений в жизни занять какое-то место, вплоть до зама министра культуры. Почему-то считалось, что я иногда думать умею. Но это так страшно было даже подумать о том, что я над кем-то буду властвовать, не могу. Тут сидят мои девочки, я ими не управляю, а я к ним подстраиваюсь, как в этом событии приспособить их, чтобы это событие состоялось.
- А сегодня хороший министр культуры в России?
Богуславская: Нет, мне он не нравится.
Серебренников: Скажите, пожалуйста, Зоя Борисовна, что вам помогало преодолевать давление, которое оказывалось на вас, на вашу семью, на Андрея Андреевича в разные эпохи? Понятно, что были времена, когда вам очень было нелегко. У вас гостили спецслужбы, за вами была слежка, были такие проблемы.
Богуславская: Не очень большие.
Серебренникова: Не очень, но какие-то были. Потом был более-менее нормальный период. Что вам вообще помогало преодолевать прессинг этой системы?
Шендерова: Вы ее боялись?
Серебренников: Что вообще может этому помочь, как с этим справляться? У меня чисто практический вопрос.
Богуславская: Вы знаете, я уверена, что внутри любой системы, кроме фашистской уже совсем, можно жить относительно свободной жизнью. Свобода внутри нас, я считаю. Я никогда себе не позволила подстроиться или делать в жизни то, что мне противно, что мне претит.
Достаточно вам рассказать такое. Меня вызывают к генералу КГБ, неплохой человек, который курировал Союз писателей. Был такой случай. Андрей Андреевич должен был читать, вечер поэзии был у него в американском посольстве. В этом американском посольстве в это время был Билл Смит, его переводчик, который приехал, очень крупная фигура в американской поэзии. Они на пару читают. Через несколько дней меня вызывает этот генерал, Виктор Николаевич его звали, очень хорошо помню, он говорит: "Ну, скажи мне, как ты могла разрешить Андрею, не отговорить его в американском посольстве читать вечер, когда американцы только что взорвали бомбу в Сан-Франциско?" Я на него смотрю, еще иногда извилины меня спасали, и говорю: «Откуда я знала, что американцы взорвали бомбу, если об этом нигде не писали». Он в тупик встал. Я говорю: "Я от вас первого слышу, это первое. А, во-вторых, Виктор Николаевич, я никогда этого делать не буду". Он говорит: "То есть, как не будешь?" Я говорю: "Не буду. Режьте, жгите, не буду". Он говорит: "А почему?" Я говорю: "Меня мама этому не учила". Все. Никогда я не поддавалась, никогда не назвала. Еще меня вызывали, это письмо 63-х в защиту Синявского и Даниэля, они сказали: «Ну, хорошо, они подписали, там какие-то". Половина сознались, что они сделали ошибку. Меня вызывают, я сказала: "Я не могу". – "Кто вам дал это письмо?" Я сказала: "Вы прекрасно знаете, зачем вы меня спрашиваете?" – "Нам надо, чтобы подумали о детях, потому что мы очень хотим, что вы были…» Ко мне очень хорошо все относились. Я говорю: "Этого я не могу". – "Ну, почему вы не можете?" Я говорю: "Потому что я подписывала в полном сознании, никто меня не уговаривал. Зачем я буду перекладывать на человека, который мне дал это письмо? Я не могу". – "Ну, и будешь сидеть невыездная сколько-то лет". Шесть лет сидела невыездная. Ну и что? Не выезжала.
Серебренников: Вопрос от наших зрителей, который пришел по Интернету: "Зоя Борисовна, про вас всегда говорят, что вы были сложившимся профессионалом и человеком в тот момент, когда встретили Вознесенского. Ваша проза уже переводилась в Европе. И так далее. Скажите, пожалуйста, чему вас научил Андрей Андреевич Вознесенский, когда вы поженились?".
Богуславская: Живя с человеком такой высоты одаренности, как Андрей Андреевич, конечно, невозможно было без всякой аффектации учиться чему-то и противостоять чему-то. Прежде всего, он меня научил любить природу. Я к природе относилась отрицательно. В каком-то смысле я была абсолютно урбанистический ребенок. Когда меня загоняли на дачу, я ненавидела дачу, потому что я хотела быть с друзьями и со всеми, кто оставался в Москве. Дача для меня была заточением. Он научил, я сейчас могу сказать – у меня цветы посаженные, дача в Переделкино – что-то божественное, которое дано мне для продления жизни и творчества.
Второе, чему он меня научил, и это гораздо более существенно, научил понимать его. Более разных двух людей, чем он и я, когда мы сбежались, не было. У него есть в "Озе": "Противоположности свело. Дай возьму всю твою боль и горечь. Ты же – светлый, пусть тебе светло". Во-первых, я, правда, позитивная, и я никогда не отчаиваюсь, не унываю, или я этого не показываю. Конечно, у него, у которого было так много не только переживаний, когда горлом хлещет кровь, у меня были какие-то отмычки, когда я говорила: "Они все временны, они приходят и уходят, и так далее. Поэзия вечна. То, что ты делаешь, ты делаешь не только для этого поколения". Как-то он погружался в какую-то мою логику и, конечно, было так.
Но, чему я противостояла, я всегда об этом говорю, это даже я ответила в каком-то интервью. Мы были противоположности вот в чем. Я – эталон обязательности. Если я обещала, Андрей Андреевич всегда говорил: "У тебя нет никогда способности выбрать между главным и второстепенным. Вот тебе пришла верстка твоей книги, которую так давно ты ждала, столько раз запрещали, и ты вместо того, чтобы читать эту верстку три дня, побежишь на угол, потому что ты кому-то обещала, что ты будешь". А я, правда, побегу. Для меня человек важнее любого дела. Ну что ты будешь делать?
У Андрея Андреевича не было обязательности никакой. Это был эталон необязательности. Для него – пишется, делается что-то, никакого отношения не имеет к людям. Рассказываю случай, который есть тоже в моем последнем интервью в журнале "Story". Там очень много неправды, но это – правда.
Андрею Андреевичу, совсем еще юному, предложили вечер в Большом зале консерватории. Ну, этому сопляку, извините, 29 лет, выступать на сцене, где выступали высшие музыканты. Никакой поэзии там близко не было в чистом виде, и ему предлагают вечер поэзии. Это уже по следам, конечно, его любил Пастернак тогда. В зале потом были Рихтер, Нейгауз – высшего класса вся элита музыкальная пришла. Он сказал, что он будет выступать, но в восторге улетел в Ялту. Кстати, по вопросу Крыма я могу только сказать, что там прошло очень много всего, в том числе, у Андрея Андреевича. В Ялте произошло наше сближение. Никитский сад, Массандра – это все места, наполненные для Андрея Андреевича чем-то, его вдохновившим. Так вот, каждый день мне звонит эта консерватория, полагая, что я очень близкий друг Андрея Андреевича, и как бы чуть не устроила этот вечер (но не я). Начинают звонить, неделя: "А где он? Репетировать ему надо, не надо?" Я говорю: "Он будет". Он каждый день, как все было в период его влюбленности, атакует меня звонками: "Милая, как ты?" За два дня до вечера я получаю от него телеграмму: "Милая, приехать не смогу. Цветет миндаль". Все. Битком набитый зал, звонит администрация, потому что они его тут же раздали всем: "Бери, аншлаг, Вознесенский будет у музыкантов". Я вам не передаю степень моей ярости и нахальство его, и все это одолело. Ну, конечно, когда он позвонил, я сказала: «Если ты не прилетишь, забудь мое имя». Меня всегда спрашивают: "Прилетел?" Прилетел.
Этот вечер состоялся, это был потрясающий вечер. Он еще прочел две главы из "Озы", и еще хуже я от него устала, потому что он публично выдает чувства, к этому я вообще не привыкла. Много-много лет спустя он мне сказал, я тоже что-то заставляла его сделать. Я говорю: "Ну как? Больной какой-то мальчик, ты обещал, ну, зайди, вот тебе подарок", – и так далее. Он мне говорит: "Ты меня однажды в жизни заставила прилететь из Ялты, я прилетел, но осталась недописанная последняя глава "Озы". Он мне воткнул это, уже лет 20 мы жили вместе.
Я вам говорю, он меня научил уважать то, что называется озарением, поэзией, вдохновением. Потом уже, это ведь было, когда мы молодые, когда я сказала "не приезжай", может, десять лет спустя я бы так не сказала. "Цветет миндаль" – просто действительно это был 29-летний поэт, там сидят эти люди, все это творится. Администрация седеет от ужаса, что они не могут вместить в зал, а этот сидит человек и говорит: "Цветет миндаль". Это так было. Я была очень обязательной всю жизнь, особенно, если я кому-то что-то обещала. Черт меня дернул быть согарантом этого вечера, поэтому я отвечала, и я так сделала.
Серебренников: Я здесь как Зоя Богуславская выступал в данном случае, а вы – как Андрей Андреевич, в нашей с вами организации этого вечера практически. Цветет миндаль у вас. Скажите, пожалуйста, Зоя Борисовна, вы жизнь прожили с Андреем Андреевичем, это огромная личность, поэт, талант. Вы себя видели бы рядом с обыкновенным человеком?
Богуславская: Я прожила два срока с двумя мужьями до него.
Серебренников: И они были обыкновенные?
Богуславская: Нет, я вам скажу. Первый мой муж был в Томске, тот самый, который уговорил меня поступить в театральный институт. Просто такая была сценка: мы шли с моими подружками и зацепились за объявление не хуже, как с Мессингом: "Приезжает Ленинградский театральный институт. Объявлен прием на первый курс". Мы посмотрели, вдруг сзади раздался голос необыкновенной красоты, исключительно красивый был этот артист, и сказал: "А что вы смотрите? Подавайте". Я говорю: "Что я буду подавать, когда я заочно поступила в технологический институт, куда меня родители совали". Он говорит: "Чего там, подайте, сейчас всех примут, потому что в курсе недобор". И под его влиянием я подала, и меня приняли в Ленинградский театральный институт. Я на первом курсе чуть ли не сопромат сдала уже, назывался Московский авиатехнологический институт, и в театральном.
Когда мой отец узнал, что я поступила в театральный, он со мной год не разговаривал, потому что он считал, что в театральном только проституток набирают, а я хочу настоящую профессию инженера поменять. И случилось такое, что сослуживец моего отца (я напечатала первую рецензию чуть ли не на первом курсе там же на театральном) прочитал и сказал: "Не ваша ли Зоя Богуславская опубликовалась сегодня в газете "Искусство"?" Отец сказал: "Да вы что, смеетесь?" – "Ну как же!" – принес ему. Отец пришел домой, обнял меня и сказал: "Оказывается, можно не быть проституткой, а это профессия".
Но этот человек, он был ленинградец, прилетел за мной в Москву, он был актером то ли Александринки, не помню, затем стал ведущим актером театра Моссовета. Он играл в "Маскараде" с Мордвиновым Звездича, имел очень большой успех. Но потом меня занесло второй раз с другим человеком, отцом моего сына Леонида, и в какой-то момент мы расстались. Он довольно тяжело это пережил, сразу принял предложение в Ташкент ведущим актером, уехал из Москвы, как только я ушла. Я очень верный человек, вообще не интриганка, не кокетка, я серьезная в любви. И ушла я потому, что он пил запойно, я так измучилась, потому что, как и Высоцкий, он мог пропасть, в театре не играть и так далее. Он был сыном князя, Георгий Новицкий, и я считаю, что у него какая-то была червоточина от этого, не знаю. Он был в Ташкенте, потом вскоре скончался, но родил двух близнецов, которых я никогда не видела.
А второй, отец Леонида, был программист, серьезный человек, автор учебников, и в молодом возрасте лауреатом Сталинской премии. Он меня умом и чем-то еще как бы заворожил, и с ним я рассталась исключительно под влиянием Вознесенского, который меня засветил в "Озе", и стало жить невозможно. И мой муж в Ялту позвонил и сказал, что о моем романе с Вознесенским говорит вся Москва. Я сказала, что это неправда, потому что ничего не было между нами, я была чиста. Но вот этот ультиматум, это тоже я, я позвонила Андрею и сказала: "Ладно, приезжай", – потому что с ультиматумом и под прессом жить не умею.
Когда я приехала, оказалось, что ничего общего. Он меня встречает, это как бы только слова, я сказала: "Уже не слова". И так расстались. Я всю жизнь была с ним в очень хороших отношениях, не позволила ни Лёне, ни себе поссориться с его новой семьей, и вот он скончался буквально в начале этого года.
Андрей Андреевич все время говорил: "Ты грызешь семечки, а я выиграю жизнь, считай так, только не гони". Но вот так получилось, а потом уже вторая половина наших отношений… "Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье", – так началось, а потом, как и всегда, женщина становится более зависимой. Я зависела не от денег, потому что в период Хрущева пять лет у него вообще не было никаких денег, мы жили на скромную мою зарплату. Может, вы знаете случай, когда прибежал Володя Высоцкий и сказал: "Что ты позволяешь жить вам в такой нищете?!" Я сказала: "Нам хватает". Он говорит: "Давай я сделаю, я могу сделать Вознесенскому вечера". Сегодня бы это назывался корпоратив, а тогда лучшие ученые – от Ландау до Капицы – устраивали интеллектуальные вечера. И вот у Володи было много таких интеллектуальных компаний, и они покупали билеты на эти вечеринки, гонорар, естественно, шел Володе. До Марины Влади, до всего так было. Он говорит: "Я устрою". Я говорю: "Нет". И вот мое чистоплюйство, и раз ему пишутся эти страдания после крика Хрущева, и так и было.
Поэтому все-таки моя жизнь с ним была, конечно, подчинена его таланту, гению, говорите как угодно. И когда говорят, как два таких творческих человека соседствовали друг с другом, прожив 46 лет, я вам скажу как. Я никогда с ним не только не соперничала, а у меня всегда было на первом месте благоустроить его состояние. Даже после крика Хрущева, там был второй период, сейчас упомяну. Удавалось мне, как сегодняшняя культура, по остаточному принципу, 069 на культуру денег идет, так у меня шло времени, то есть я писала, когда он уезжал, но при нем почти никогда этого не могло быть, потому что надо быть одной.
И вот был другой случай, который вам будет интересен. Андрей Андреевич имел второй виток жуткого поношения. Извините, что я говорю про него больше, хотя мой вечер, но это неразъединимо. Он уехал в Новосибирск писать, там написан очень большой цикл "Я брожу под Новосибирском" и так далее. Его очень любил Академгородок, вообще, все наши ученые, все интеллектуалы очень ценили. Он жил там в гостинице, и вдруг происходит следующий случай. Мне ребята доносят, что в "Литературке" готовится пасквиль на Андрея, где он назван прихвостнем Аллилуевой. Аллилуева, дочка Сталина, только что эмигрировала, это был громадный скандал, как вы понимаете, дочь Сталина, а сталинский культ еще был тогда. Это было неправдой, потому что Андрей вообще не был знаком со Светланой Аллилуевой. Я с ней была знакома через Синявского, если вы знаете, что "43 письма другу" Синявский написал, это с ней у него были такие отношения высокие. И второй виток – после Хрущева он только очнулся, и опять это. Я иду к этому человеку (не буду сегодня его называть, тем более он скончался), и он мне говорит: "Зоя, я даю гарантию, любое слово, что этого не будет, я уже это запретил". На другой день мне звонит та же "Литературка" и говорит, что у них это стоит в номере. Я сажусь в самолет и вылетаю к Андрею в Новосибирск, понимая, что этого он просто не выдержит, и мало ли что он сделает. Он тогда чуть не наложил руки на себя. Прилетаю я туда, говорю ему, что этого ничего не будет, и на другой день мне звонят с Москвы и говорят, что "Литературка" вышла. И пока это до него не дошло, все-таки Новосибирск – это другое, я Андрею рассказываю, что это может быть, какую-то делаю прокладку. Он уже это знает, и я оттуда улетаю.
Наверное, я настолько выложилась на то, чтобы привести его как-то в порядок, что я прилетаю и узнаю, что Артур Миллер и Инга, его новая жена после Мэрилин Монро, они обыскались, где мы с Андреем. Узнав, что я прилетела, они собираются ко мне на Котельники. И Лиля Юрьевна Брик звонит мне и говорит: "Зоя, давайте мы вас привезем к нам, а потом они приедут к вам. Я умираю узнать, что с Андреем, как он пережил все это". Они были очень большими поклонниками и покровителями Андрея, и Лиля Брик, и Катанян. Я еду к ней и вдруг понимаю, что я ослепла, вот у Лили Брик. И как мне сделать, чтобы они этого не поняли… Просто такое напряжение, очевидно, было в Новосибирске у меня, что где-то какой-то спазм сделался. Я говорю: "Василий Абгарович, я так устала с дороги, вызовите мне такси и доведите". Он меня доводит до такси, водителю я говорю, что ничего не вижу, он меня привозит на Котельники. На два дня я ложусь, и лечат мой спазм. И на другой день приходят Артур Миллер и Инга. Это вот такая цена была моя.
Как он там перенес? Как мы выпутались? Этот человек наврал, он нарочно усыпил мою бдительность, знал, что при случае я еще могу с кем-то поговорить, чтобы защитить Андрея. Вот такие были вещи, понимаете. Поэтому жизнь с ним – это не подвижничество, я просто научилась понимать его и понимать, что будет, если он это переживет. И те 15 лет, когда он был очень тяжело болен, тот же Арабов рассказывал о том, как они работали с Андреем Андреевичем последнюю книгу, когда по губам… Он его спрашивает: "Вы сказали "полет"?" Тот качал головой: "Нет". – "А как?" И опять. И каждая фраза, каждая строчка. С таким подвижничеством этого редактора создалась книжка "Ямбы и блямбы". Я положила Андрею Андреевичу в гроб, зная, что это был сигнал, который он успел посмотреть.
Даже когда он болел, у него не было ни хандры, ни плохого настроения, ни ворчания. Он вообще был золотой. Я много ему, конечно, возражала, и он это ценил, потому что я не выстраивала отношения за счет того, что потакала. Но максимум того, что я могла говорить, когда он мне читал (он же мне все читал первой, очень хорошо зная мою реакцию по физиономии), я говорила: "Мне кажется, что еще можешь подумать" или "Мне кажется, что заложено гораздо больше, у тебя получится, если ты еще отложишь".
- Добрый вечер, меня зовут Екатерина, огромное спасибо за демократичность, за вашу интеллигентность. Звезд сейчас много, а звезд, до которых можно дотронуться рукой в прямом смысле слова и в переносном, которые стоят с тобой и разговаривают на равных, сейчас очень и очень мало. И хоть народ стал пожиже, а вот ощущение откуда-то в нас берется, не имея под собой основания. Спасибо вам за это.
Буквально маленькую зарисовочку, она относится к вам. Два года назад летом я приехала в Переделкино. Уже закрывались музеи, я привезла подругу, мы были в доме Пастернака. Выходит служитель, или охранник, музей уже закрыт, я спрашиваю: "А здесь же находится дача Зои Борисовны и Андрея Андреевича?" Он говорит: "Да-да, но Зойка вчера уехала, сказала, чтобы я за домом присматривал". Вы знаете, это не было грубо, я поверила, что вы действительно с этим человеком можете запросто спокойно поговорить и оставить свой дом на его попечение. Вы ведь тот человек, который знал Лилю Юрьевну Брик, о которой вы уже упомянули, и даже через одно рукопожатие вы знакомы с Владимиром Маяковским. Мне хочется у вас спросить, какие у вас ощущения от этой женщины и от ее роли в жизни Маяковского? Спасибо.
Богуславская: Вы знаете, я отношусь к тем многим, но скрытым, и к тем немногим, которые не то что не восхищалась ею… У нее была фотография, которую стибрили тут же, где Лиля Брик обнимает меня, два лица таких, и надпись: "Юной Озе от старой Лили". Лиля Брик – совершенно недооцененный гуру очень многих молодых поэтов. Все поэты к ней ходили. Она была очень строгий человек, но ее строгость заключалась только в умении слушать и напоминании, что она очень хочет этого человека видеть. Единственное, что я могу про нее рассказать, что вы не знаете, она очень плохо меня приняла. Когда Андрей женился на мне, она не показывала, но предпочитала, чтобы он приходил один. Он меня тут же предъявил Лили Брик. И мы пришли. Я была не та женщина, которую Лиля Брик предполагала рядом с Андреем Андреевичем, таким принцем-мальчиком, который читал ей стихи. Вокруг него было очень много женщин до меня, чего я никогда не скрываю, с очень крупными именами, то есть очень известные, одна из них скончалась буквально на прошлой неделе. Это было как-то понятно – поклонницы и он. И вдруг приходит взрослая женщина с ребенком. А потом, как это получилось, я не знаю, она стала очень меня любить, больше, чем Андрея: Андрея как поэта, а меня просто как существо. Поэтому она очень заботилась. И если я не приходила долго (мы жили на соседней даче) или с Андреем, или одна, то она звонила и говорила, что типично для Лили: "Зоенька, я вас чем-нибудь обидела?" Такая была форма напоминания.
Я не буду говорить, за что и как, о ней и так много написано, я верю, что она сотрудничала с органами, что у нее был любовником какой-то генерал КГБ, но надо же представить себе, что тогда вся писательская элита дружила с ВЧК. Они все дружили, потому что считали, что революцию делали они, а это передовой отряд революции. Я это ей прощаю и терплю, потому что настолько превосходит ее понимание и любовь к поэзии, нельзя даже передать, как она понимала. Андрей всегда говорил, что Лиля Юрьевна – это квинтэссенция модерна и нового, она чувствует поэта, она улавливала какие-то кощунственные вещи.
Мы считали из-за таких звонков обязательным заходить перед каждым отъездом к Лили Юрьевне. И мы с Андреем перед Пицундой, где мы очень часто бывали, Грузия любила поэзию, как ни одна другая страна, кроме России, может быть. Нас там всегда селили, привечали, Андрею давали какое-то жилище, где он мог один бегать и писать. Перед отъездом мы заехали к Лиле. Она уже была с поломанной шейкой бедра, ее муж Василий Абгарович, боготворивший ее, построил лифт, чтобы она могла на второй этаж подниматься. У нее уже было плохое настроение, потом я поняла, из-за чего. Я прихожу с Андрюшей к ней, и Василий Абагрович говорит: "Параджанов из тюрьмы прислал Андрею Андреевичу подарочек, сделанный из соломки". Его посадили за определенные склонности, он там честно отсидел и, кстати, выручила его из тюрьмы тоже Лиля Брик. Она знала единственная воздействие на нашу власть – через Компартию Франции. И Луи Арагон, великий поэт Франции, который был мужем ее родной сестры писательницы Эльзы Триоле, когда был с визитом у наших правителей, сказал, что нельзя, чтобы такой великий кинорежиссер… Его выпустили после отъезда Арагона из Советского Союза. Так вот, у него ничего там не было, он делал из спичек, соломки, карандашей отточенных, прелестно совершенно, сейчас я не знаю, какая это ценность. Андрей Андреевич поднимается наверх, и Лиля остается со мной и мне говорит: "Зоечка, как хорошо, что вы зашли перед поездкой". Я говорю: "Лиля Юрьевна, но мы едем на две недели, о чем вы говорите, не успеете оглянуться, мы уже вернемся". И вдруг она мне говорит: "Ну а кто знает, может быть, меня уже не будет". – "Лиля Юрьевна, как вы можете?! Меня так огорчают в дорогу такие слова, ничего не случится, шейка бедра срастается, есть лифт". И она говорит: "Я сама это сделаю". Я, наверное, побелела, и в это время спускаются Андрей Андреевич с Василием Абгаровичем, она говорит: "Зоечка, ну что вы, я пошутила". Осадок у меня остался. Мы приехали в Пицунду, я звоню своей подружке Майе Троцкой в Москву из автомата: "Майя, какие новостишки в Москве?" Она мне говорит: "Ну, главную новость, наверное, ты знаешь". – "Какую?" – "Про Лилю". – "Боже, что случилось?!" – "Я говорить не буду, ее нет. Приедешь – узнаешь". Она боялась по телефону сказать о самоубийстве. А когда мы вернулись, Василий Абгарович показал ее предсмертную записку: "Прошу никого не винить", – и рассказал, как это было. Она настолько тщательно все продумала. Раз в неделю домработница с Василием Абгаровичем ездили на рынок закупать продукты и в "Березку". В "Березке" за валюту были продукты, которых нигде не было, поскольку Арагон и Эльза оставляли сертификаты, и этой уже очень пожилой паре привозили продукты раз в неделю. Они отсутствовали часа три. И Лиля сказала домработнице Аннушке, которая поехала с Василием Абгаровичем: "Аннушка, дайте мне сумочку, что-то у меня голова болит". Та дала ей сумку, воду и уехала. Они вычислила три часа, приняла нембутал, который заложила в сумке, полностью весь пузырек, и успела написать записку: "Прошу никого в моей смерти не винить. Благодарю вас. Вася, я тебя обожаю. Я приняла нем…" – и на этом она заснула. Вот ее было самоубийство.
И теперь почему плохое настроение. Она узнала, что у Василия Абгаровича рак. Она понимала, что может его пережить, и ее беспомощность – все это существенная составляющая, я считаю. Василий Абгарович недолго прожил после нее. Мне позвонил его сын Василий Васильевич, который очень много книг написал, сказал: "Зоя, вас так любил мой отец, приезжайте, его не стало, но он у нас дома будет два дня, приезжайте". Я схватила такси и помчалась. Увидела его лежащим к стенке, ни на что не отвечал, не поворачивался. Ко мне повернулся, я говорю: "Василий Абгарович, миленький, ну как так?" Он сказал: "Зоенька, смысла жить больше нет".
Теперь о Маяковском. Вероника Полонская была в связи с Маяковским, когда Лиля и Василий Абгарович в Берлине были. Она всегда считала, что если бы она была в это время здесь, никогда бы Маяковский этого не сделал. На самом деле, я вам хочу сказать, он любил одну женщину – это Лилю Брик. Не может так быть, чтобы последние строчки перед выстрелом он написал: "Люби меня, Лиля!" У него другая женщина, у него другая жизнь, те где-то в Берлине. То есть за гробом, по ту сторону жизни, он хочет, чтобы она его любила. Все собрание сочинений – ее не было – он все равно посвятил ей. Также были женщины, были увлечения, но в нем она сидела каким-то стержнем, составной частью. Почему? Все потому же – она не просто понимала поэзию, для него было важным получить ее одобрение после того, как он читал. Она средне отнеслась к поэме "Ленин", "Хорошо" и так далее. А про этот треугольник я вам скажу, потому что я лично имею свидетельство. Когда Генрих Боровик приехал и сказал, что никогда бы он не женился на Татьяне Яковлевой, я была подтверждением, потому что у Боровика была пресс-конференция, и задали вопрос, что было бы, женился бы, не помешай Лиля браку с этой женщиной, с Татьяной Яковлевой? И Боровик там сказал, что, конечно, это было бы. И корреспондент "Washington Post", которого мы очень хорошо знали, сказал: "Стыдитесь, Генрих!" Генрих раскаялся и тут же заговорил по-другому, но это загогулина.
На самом деле было следующее. Когда я была в Америке, писала книгу "Американки", которая выходила несколькими тиражами по сто тысяч, я обошла весь слой. Я видела четырех первых леди, которых никто никогда не видел – Жаклин Кеннеди, Бетти Форд, Нэнси Рейган и так далее. С ними со всеми общалась лично, поскольку я не была официальным гостем, я писала книгу. Я отказалась ее писать, когда меня вызвал молодой главный редактор "Прогресса" после моей статьи. Была у меня статья "Девушкой можно быть раз в жизни". Какой-то вечер у меня был в колледже американском с школьниками последних классов, встала девушка и задала мне заковыристый сексуальный вопрос, я спросила: "Вы замужем?" Она ответила: "Я не замужем, куда спешить? Девушкой можно быть раз в жизни". И я это вывела в заголовок статьи, которая появилась в "Комсомолке", которую перепечатывали, наверное, сто газет. Это название имело колоссальный успех. Я там поставила себе целью увидеть Татьяну Яковлеву, поскольку Татьяна Яковлева дружила с двумя людьми нетрадиционной ориентации, которых я страшно любила. Один из них был Геннадий Шмаков, а другой был Костин, который шил тапочки в Большом театре. А Генку я обожала, мы дико дружили, как братья. Я получила доступ к ней через Артура Миллера, с которым тоже уже дружила. И когда я пришла к Татьяне Яковлевой впервые, я увидела этого Гену, который уже умирал от СПИДа, переводчик с восьми языков, все, что напечатано по-испански, все перевод Гены Шмакова. Он уехал как близкий друг Барышникова, стайка балетная петербургская уехала. И когда я попала к Татьяне Яковлевой, она сказала: "С вами очень хочет поговорить Гена". Я сказала: "Как, он у вас?" Он умирал у нее, она его взяла к себе жить. Вышел Геннадий, который был в голубом халате с золотыми кистями, но я его не узнала, это была дощечка, это были последние дни. Андрюшка мне звонит и говорит: "Ты сегодня увидишь Генку, не вздумай с ним обниматься". Тем не менее, мы с ним обнялись, я его очень любила, это теперь мы знаем, что никакой роли не играет по отношению к СПИДу. И дальше я с ней вступила в очень доверительные отношения. И она три дня под магнитофон по сорок минут рассказывала мне. Что она рассказывала про Маяковского? Это было напечатано и в "Юности", и во многих моих книгах написано. "Европейки в Америке" глава называется, где она тоже проходит. Это было так. Она дико увлеклась Маяковским, когда он прилетел в Париж. Тогда знала вся молодежь, особенно русскоязычные и особенно в Париже, она носила Маяковского в голове как знамя. Она действительно его знала. И вдруг его встречает в Париже. Девушка несказанной красоты, она и в старости, когда я ее видела, это была прямая женщина, с большими глазами, полная волос голова, необыкновенно статная была и аристократичная. Она говорила на старом русском языке, это было как пение соловья. И она мне сказала буквально следующее: "Зоя, никогда бы в жизни я не вышла замуж за Маяковского. Все, что у вас написали, написали против Лили, чтобы сказать, что она его убила, не дала жениться на Татьяне Яковлевой". Только два стихотворения ей посвящено: "Я хотел бы жить и умереть в Париже, если бы не было такой земли Москва". Когда Маяковский приехал, все бегали на выступления, и она тоже. После этого она много времени проводила с ним, она знала русский язык, знала его стихи, Маяковский ни бум-бум ни на одном языке. Было очень сильное увлечение взаимное. Когда она пришла домой, жила она у бабушки в Париже. В Советском Союзе уже было опасно, ее дядя был великий русский художник Яковлев, он ее вывез туда, она жила с бабушкой и дядей. Она сказала: "Бабушка, я хочу привести к нам Маяковского в гости". Бабушка сказала: "Что?!! Красного поэта к белым дамам?!! Никогда!!!" "В дом его не пустили, как он мог на мне жениться?" Не успел он уехать с тем, что он приедет к ней, и он был в заблуждении, что она его до такой степени любит, она немедленно вышла замуж за баронета дю Плесси, от которого родилась Френсин дю Плесси, писательница американская, которая со мной должна была писать "Американок", но я ее отринула, потому что у нее другой взгляд на феминизм и сексизм, мне это чуждо.
А Маяковский как об этом узнал? Он был у Лили Брик. А Эльза Триоле, которая познакомила Маяковского с Татьяной Яковлевой, совершенно не была в восторге от того, чтобы оно продолжалось как продолжается. И так подстроили, что, когда Маяковский был у Лили Брик, позвонила Эльза, Маяковский был у Лили. Он взял другую трубку – он всегда слушал, как сестры разговаривают, он как член семьи уже был. И Эльза сказала: "Скажи Володе, что Татьяна вышла замуж". И он упал без сознания у трубки. Вот вам история.
– Вы сказали, что у вас с госпожой дю Плесси разные воззрения на феминизм и сексизм. Можете вы кратко сказать о своих воззрениях по этому вопросу?
Богуславская: Я не знаю, я антифеминистка, потому что я не делаю различий. Для меня хоть женщина, хоть мужчина, каждый – это Монблан для меня, со своим миром. Почему я должна считать… У меня в "Американках" есть предисловие, называется "Точки над i" (или послесловие). Я отвечаю на все эти вопросы, потому что "Американки" – я написала первый раз в жизни о женщинах, что не понимаю, может ли быть предпочтение чего-либо над другим, если сущность этого явления этому не отвечает? Я не понимаю, почему женщины должны быть в равной степени больше… Что такое сексизм? Он дошел до того, что в Париже, чтобы уступить место женщине в метро, она могла дать пощечину. Она стоит, он сидит. Где это джентльменство? Если женщина куда-то не выбрана и защищает свои права, то это уже кошмар.
А я написала, что я считаю, что у всех людей должно быть только одно – равные возможности для осуществления того, к чему они предназначены. Вот ты предназначен быть великим режиссером – пожалуйста, Серебренников. Ты предназначен быть Мари Кюри – пожалуйста. Это не может делиться по гендерному признаку, поэтому я против любых крайностей. Я считаю, что все люди равны вообще, они только не равны по способности и по предназначенности. И если уж один гений, то он и должен быть в этом качестве. Я против любого человека, против женщин в особенности, когда у нее великий талант, а она, потому что женщина, не подпускает.
Я приехала в Америку, почему я еще так складно смогла написать, я же прошла сквозь женщин всех слоев, самая моя модная книга – это "Американки". В Америке сняли телевизионный фильм по моей книге, который шел на Первом канале, когда я приехала. Это был год, когда первая статья Конституции о равноправии женщин по отношению к любой профессии была утверждена, до этого женщины не могли быть в Америке ни адвокатами, ни главными врачами, только медсестрами и так далее. Вот я приехала – это разрешили. Поэтому был расцвет женщин. Я побывала у женщины-Нобелевской лауреатки, тут же она получила за изобретение каких-то низких температур, у лучшего адвоката Америки. Поэтому моя книга состоит из этих глав, в том числе я прорвалась, если кто-то из вас заглядывал в эту книгу, в женскую тюрьму к пожизненно заключенной учительнице Джин Херес, которая потом написала много книг на эту тему. Мэр Нью-Йорка Коч тогда сказал, когда ее посадили: «Пока я жив, женщина, убившая мужчину, никогда не выйдет из тюрьмы». Она застала своего возлюбленного, очень знаменитого врача-хирурга-косметолога, который ходил по всем первым домам Америки, с другой женщиной. И она его убила, и вот что она была в аффекте, этого никто не принял. Я приехала к ней в тюрьму – это одна из самых интересных глав, называется "Заключенная "Бедфорд-Хиллс", так называется женская тюрьма. Я не признаю никаких несправедливостей по отношению к человеческому предназначению вообще к кому бы то ни было.
- У меня еще один вопрос. Ваш фонд, который сейчас активно работает, у вас много планов, он является преемником фонда "Триумф" в каком-то смысле, потому что вы его возглавляете. А фонд "Триумф" и все, что с ним связано, очень тесно связано с именем Березовского. И мы понимаем, что сегодня на этой фигуре стоит клеймо "враг России", и вообще этот человек очень сильно демонизирован и прочее. Когда начиналось, это был человек при власти, когда фонд "Триумф" заканчивал существование, это был олигарх в изгнании. То есть вы прошли с ним достаточно многие годы, вы никогда ни в одном интервью, я знаю, не отказывались от Бориса Абрамовича и всегда его отстаивали. Были ли у вас проблемы, и почему вы это делали? Что вас связывает человечески?
Богуславская: Я вам скажу. Мне приписывают гораздо большую теплоту отношений, чем у меня с ним была. Но именно из-за того, что все время от меня ждали, что я буду разоблачать, из того же упрямства, как и раньше, я этого не сделаю и объясню почему. Все триумфовцы, все жюри, навскидку – Башмет, Спиваков, Битов, Аксенов, Вознесенский, Меньшиков, Чурикова – все люди как бы высшей категории, я уже не говорю о лауреатах, ни один не отрекся от Березовского, когда это началось. Почему? Скольким предлагали, никто ни разу не написал. Я объясню почему. Он оборачивался к "Триумфу" и ко всем нам только положительной стороной. Я не имею права судить о его деяниях, злодеяниях только потому, чему я не имею окончательных доказательств. Очень многие эпизоды, которые про него рассказывают, они абсолютно неверны, потому что я была им свидетелем. Я о нем могу много говорить, потому что я считаю, что это один из самых значительных людей, самых ярких, ослепительно креативных, которые пересекли мою жизнь. И получилось так, что "Триумфу" около 20 лет, из них 17-18 – Борис Абрамович. То есть и в изгнании так же продолжал заботиться. Но я расскажу только последнюю вещь, которую никогда не рассказывали, поскольку Кирилл хочет, чтобы я говорила о том, чего я еще не говорила.
Его дети, Лиза и Катя, наследники его, душеприказчики, и его жена Лена, они и сейчас судились, отстаивая версии. Как выяснилось, до сих пор не доказано, и скорее его повесили, чем он повесился. Они уже нашли эксперта в Германии, Лиза нашла, кстати, вчера мне звонила. Она приезжает всюду, где может меня встретить в Европе, хотя я с ними вообще не была знакома при его жизни. Они нашли доказательства, что кто-то еще был в этой комнате, хотя следы все были уничтожены.
- Они нашли суперэксперта, который провел экспертизу. Светило безоговорочное во всем мире, который сказал, что этого не может быть.
Богуславская: Абсолютно осведомлен. Там есть доказательства, и сейчас они еще что-то нашли. Я считала, что он сам это сделал, но понимала, что кто-то ему в этом помог. У меня такая сложная теория, потому что не может человек оторвать занавеску, кусок, пойти в другое место, утопиться в ванне, потом повеситься – очень сложносочиненное. И когда сказали, что у него ребро поломано и так далее, я понимаю, но я считала, что он попросил это сделать. Это тоже род эвтаназии. Я с ним говорила, когда он только вышел из клиники, и что-то мне так его стало жалко, я даже не могу сказать. Этот убийственный процесс с Абрамовичем, где я твердо знала, что Абрамович выстроил. Березовский на самом деле путал все, и судья сказал, что он путает, не заслуживает доверия, а вот Роман Абрамович – да, потому что он математически четкий. Березовский путал, никогда не запоминал ни чисел, ничего. Это не аргумент. Судья его оскорбила, чем и повлекла самоубийство, когда она сказала, что этот человек не вызывает доверия в Англии.
Он был одним из самых почетных людей в Англии. Достаточно сказать, что когда мы с Андреем приехали в Лондон, мы повидались. Они ехали с Леной на прием к королеве. У меня дома стоит фотография: мы вчетвером стоим, в длинном платье его жена Лена и он в цилиндре. Безусловно яркий и интересный человек. Сейчас вышла книжка киевского очень известного публициста, телевизионщика, который называется Дмитрий Гордон. Очень много книг у него. Он брал интервью, называется "10 дней в Лондоне" – Березовский, Буковский и Суворов. Вот там поразительные ответы Бориса Абрамовича. Он был человеком, абсолютно не разбирающимся в людях, до такой степени, что вызывал мой гнев почти всегда. К примеру, я говорю: "Ну как, Киселев с вами разговаривает, говорит, что вы убийца Листьева, а вы говорите, что у вас есть доказательства! Что за глупость? Какие доказательства? Вы должны были вызывать его на дуэль или дать ему пощечину на Первом канале. Вы как школьник говорите – у меня есть доказательства, что я не убивал". Я с ним могла разговаривать против него, очень часто это делала, поэтому во многом он мне верил.
Я никогда не слушала про политику, но я вам рассказываю один эпизод, чтобы вы знали, кто такой был Березовский в нашем понимании. Вы знаете, есть великий классик наш советский, человек, который написал лучшую книгу "Проклятые живые", это Виктор Астафьев. Писатель из деревни Овсянки получает "Триумф" и приезжает в город Москву. Чуждый абсолютно, человек негородской, хмурый, с контузией на пол-лица, воевавший, в его книге это видно, он был как рядовой человек, тысячу раз убиваемый всюду. Я летом с ним встречаюсь и с ним сижу, у него есть фотографии со мной. На другой день он ко мне приходит, мы с ним пообедали, я говорю: "Виктор Петрович, вы на себя не похожи, сегодня у вас какая-то тоска в глазах». Он мне говорит: «Зоя Борисовна, все дело в том, что я был сегодня в Гослите, у меня рассыпали собрание сочинений". Классик наш, переживший столько, инвалид войны, да еще получивший премию! "Как рассыпали?" – "Так, не хватило денег после второго тома". Я была в такой ярости внутренней, я вообще очень азартный человек, я вбежала, бросив его, в кабинет к Березовскому, где сидела уйма всякого народа, и сказала: "Немедленно мне нужно с вами поговорить, выйдите со мной на секунду!" Он вышел. Я говорю: "Что происходит, Борис Абрамович? Наш лауреат, у него рассыпают собрание…" Он говорит: "Что ты кричишь? Сколько?" – "300 тысяч надо". Он зовет помощника и говорит: "Зое Борисовне 300 тысяч перевести в Гослитиздат, чтобы возобновили". Понимаете?
Я не знаю другого человека, который, не смотря в бумажки, сделал ради какой-то книги. Когда он увидел фильмы Балабанова "Брат" и "Брат-2", это были его любимые, сразу сказал: "Следующий фильм ты делаешь на мои деньги". Он был фанат искусства. Когда его просили сказать что-нибудь или поправить, кто-то звонил и говорил, что это кошмар, кому они дают, потому что мы дали всем изгнанным и всем запрещенным, он говорил: "У меня в жюри такие профессионалы, я никогда не буду ни опровергать, ни выступать по этому поводу". Он никогда не сказал ни слова про "Триумф", что это его заслуга.
Вы, наверное, знаете, как это началось. Он мне позвонил из-за того, что мой сын Леонид был в лаборатории младшим сотрудником, и он следил за его деятельностью. И он сказал, что лучшего, более честного и высокого эксперта в искусстве он не знает, поэтому он позвонил и попросил стать его экспертом в выборе сферы благотворительности, так как хочет помогать искусству. Я сказала: "А что такое случилось?" – "Я вот спонсировал фестиваль в Ленинграде "Белые ночи", и мне не показалось это весомым. Я хочу спонсировать высокое искусство, высшее". – "А я при чем?" – "Ни при чем, я хочу, чтобы вы мне в этом помогли". Два дня я ему ничего не говорила, два раза он мне еще раз позвонил, я сказала: "Борис Абрамович, надо спонсировать не события, а механизм". – "Что вы имеете в виду?" – "Надо в России создать аналог Нобелевской премии". С этого все началось. Потом я отказалась писать проект, и потом он меня обманул, как и всех, потому что он обладал такой силой убеждения, при которой ты невольно… Он сказал: "Я даю клятву, что полгода, Зоя, вы это сделаете, вы напишете проект и возглавите, а потом я обещаю, что вас освобожу". Я говорила: "Я писатель, мне не до этого". Я написала и, как вы видите, это было 20 лет "Триумфа", и никуда меня никто не отпустил. А потом я это уже так полюбила, поняла, что стольким людям мы помогли. Сколько людей, просто получив эти деньги, закончили картины, издали книги, художники, которые сумели сделать декорации. Все мне говорят, что надо писать про "Триумф", но я не умею писать про заслуги.
- Зоя Борисовна, любимое стихотворение Андрея Андреевича? Можно прочитать?
Богуславская: Вы знаете, у меня очень много раз спрашивали. Он сидел с наборщиками, которые набирали его подборки. Такого фанатичного отношения к собственным произведениям не было. И когда я его спрашивала: "Ну что ты теряешь целиком поэму из-за того, что ты не соглашаешься, чтобы убрали строчку?". Стихотворение, кстати, посвящено мне, там было: "Дитя соцреализма грешное шагаю…" и так далее. Это мы были год во Флоренции, когда битники со всего мира спасали. Было наводнение, подтопило первые этажи всех картинных галерей. Мы тоже там помогали. Он мне сказал: "Ты знаешь, я испытываю то же чувство, как человек, которому отрубают палец. Вот я не могу потерять эту строчку. Правильно, заслуживает эта строчка, но ты знаешь, что я испытываю ровно такую же боль". И я перестала. Если он мог снять все, мы вынимали у него строчку, и все его редакторы это знали. Поэтому я не спрашивала. Он говорил, что лучшая поэма "Оза", я тоже не обязательно с этим согласна. Я всегда отрекалась, что это я, хотя там есть: "Знаешь, Зоя, теперь без трепа разбегаются наши тропы, стоит им пойти стороною, остального не остановишь…" Я говорила, что это художественный образ, потому что там очень много взято из моей личной жизни, но это все равно художественный, претворенный во что-то, чему я абсолютно не соответствую.
У него были очень странные пристрастия. Например, "Крестики-нолики" он очень любил поэму. Все не считают ее великой. Он все стихи любил, кроме тех, которые он считал более проходными. Те стихи, которые он читал на эстраде, он и любил. К примеру, очень любил детские стихи – "Человек надел трусы, галстук синей полосы… По утрам, надев трусы, не забудьте про часы". Это всегда хорошо работает.
- Спасибо.
Назад>>