ВЕРУНЯ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ

Невымышленная повесть
 
Разбирая личный архив для данного двухтомника, автор наткнулся на повесть о девушке и двух одесских джентльменах, написанную по следам реальной истории. Не меняя лексики, композиции, предлагает сочинение вниманию читателя спустя двадцать лет. Быть может, невымышленность сентиментального повествования окрасит представления автора о сегодняшнем жестком времени в более гуманные тона, свойственные тем годам, когда сострадание и помощь случайному знакомому еще бытовали в нашем обществе.
Джентльмены жили прямо за углом, в доме начала века, где сохранилась старинная лепка карнизов. Порой волны накатывали на поселок, и Веруня видела, как, взявшись за руки, выходила из соседнего подъезда странная парочка приезжих. Впереди — Тощий, всегда в черном, чопорный, с пятнистым пойнтером на поводке. Чуть отставая — Толстый, в полотняной шляпе, свободной бледно-желтой рубахе навыпуск. Поговаривали, что они из Прибалтики, здесь, в захудалом пригороде Одессы, далеком от курортной развлекаловки, сняли на год квартиру у теплого моря. Еще болтали, что врозь они не ходят, отношения у них самые «дружеские». В разгар сезона Веруня сталкивалась с ними постоянно. Тощий проходил мимо, оставляя еле ощутимый запах фирменного спрея, толстяк приподнимал шляпу, кивая. На пляже оба играли с собакой. Тощий закидывал бутылку из-под коки далеко в море, собака бросалась за ней, мгновенно сливаясь с пеной, и, возвращаясь, отдавала Толстому. Бутылка была вся искромсана, но ее не меняли.
Сегодня небо прозрачно-голубое, жара достигает тридцати. Веруня с двумя тяжелыми сумками нагоняет джентльменов на перекрестке.
— Мне лично все равно, где жить, — слышит она неожиданно прерывистый голос толстяка. — А мне не все равно! Понятно? — обрывает напарник. — И хватит об этом! Надоело! — Он устремляется вперед.
— Да подождите, куда вас несет? — Толстый растерян. Одышка мешает продолжать. — Я же не поспеваю.
Веруня обгоняет обоих, потом оборачивается. Человек, похожий на кулич, облитый кремом, остановился у края дороги. Он обреченно взирает на мчащиеся не притормаживая машины. Его друг, уже ступив на мостовую, ускоряет шаг. Если б эти джентльмены (как окрестила их Веруня с первой встречи) подбирали друг друга по контрасту, лучше б не вышло: Толстый ей чем-то симпатичен, Тощий — не вызывает положительных эмоций. Сухой, нетерпеливый, в черном костюме, он похож на обугленный столб.
Сейчас Тощий спешит захватить столик в новомодной тусовочной «Аэлите». Сравнительно недавно появились среди беззубых заборов, гор мусора на перекрестках эти испещренные яркими надписями коробки, где обещают горячий омлет с луком, соки, пепси и другие прелести. А заодно соблазняют лотереей, сулящей победителям (только у них) путевку на курорт типа Кипра или Таиланда. Веруня знает наверняка, что еще не родился тот счастливчик, что выиграет поездку на райские острова, ибо конкуренцию с ресторанами «Жемчужный» и «Досуг» «Аэлита» выдержать не может.
Поравнявшись с рекламным щитом забегаловки, Веруня решается. Она быстро входит, сразу пробиваясь к раздаточной стойке.
Соков нет и в помине, приходится брать пепси. Впрочем, напиток непривычно холодный, настроение поднимается. В сущности, думает она, жизнь стоит ровно столько, во сколько ты ее оцениваешь. Ее собственная (полагает Веруня) тянет на твердую четверку. Четверка складывается из наблюдений над окружающими: большинству из ее знакомых живется много хуже. Шансы изменить что-либо в здешних краях сводятся к нулю, а посему — все, что поверх нуля, можно считать подарком судьбы.
Заняв место у стойки, Веруня наблюдает, как в дверях возникает Тощий. Ощупав взглядом зал, он дергается от радости, заметив освободившийся столик у окна — рядом с ней. Устроившись и нервно закурив, он сразу затихает. Затем вплывает Куличок. Он старательно переставляет ноги-тумбы, с трудом пробираясь меж столов, ему мешают собственные руки (сильно отступающие от бедер). Но он весел, тихо напевает, будто его жизнь безоблачна. Он привычно сдвигает два стула вместе и тяжело плюхается на них. Какой-нибудь кинолюбитель много бы отдал, чтобы заснять этот проход и усаживание толстяка.
А Веруня, заказав омлет и сладкий попкорн, сразу забывает о джентльменах. Она думает о том, что темные полосы в ее судьбе, пожалуй, миновали. Пусть ее Ромашка, по выражению районного врача, «трагическая жертва цивилизации», что это меняет? Шестигодовалый белокурый ангелочек не умеет говорить, едва передвигается. Наука утверждает, что «из ста процентов детей, рожденных неполноценными, лишь у двадцати виноват генетический код», остальных погубила экология. Зато дочь Алиска — ребенок сверходаренный. Ума не приложишь, что делать с этой сверходаренностью. В свои восемь малявка — 115 сантиметров от пола — может в минуту сложить целый столбик четырехзначных цифр (ее уже и на конкурсы тянут). А два месяца назад и Веруне повезло — появились небольшая квартира, деньги. Кто мог предположить, что первая же халтура по части юриспруденции обернется приличным заработком? Сегодня, несмотря на несолидный возраст, ее воспринимают как дельного юриста, женщину с положением. Чего еще? При такихто успехах и сносной наружности кто знает, что еще на роду выпадет?
В конце концов имеется у детей и отец. Пусть — в бегах, вздыхает Вероника, но муж он ей законный, разводиться не стал, пообещал: «Вернусь!». Не от урода родила или алкаша. Руди был личностью яркой, никто бы не мог предсказать роковую перемену. К примеру, у соседки Зинки был супружник — здоровенный мужик, пижон, мастер ножниц и бритвы, так тот в свои тридцать девять зимой по пьянке упал в канаву и замерз. Пусть люди судачат про то, с кем ее Руди путается эти два года, высылает ли деньги на содержание детей, появится ли он вообще. Эти прохиндейские вопросики Веруня Сережкина выбросила из головы навсегда. Она-то уверена, что у Руди под личиной игрока и ублюдка, жадного к авантюрам, теплится совесть. И когда-нибудь она заговорит. А у Веруни после исчезновения мужа появились варианты (как почти у всякой бабы до тридцати). Скажем прямо — не подарок судьбы, не фиолетовая мечта, но с «фиолетовой», похоже, ни у кого не выгорает. Когда Веруне выпадает свободная ночь (Зинка согласна подежурить с детьми), она бегает к Толе-инвалиду. Хочется.
В усеченных семьях дети, как водится, любят отсутствующего. Такой вот несправедливый расклад. Конечно, легче любить того, кто далеко, про кого сочинишь красивую легенду (естественно, если мать не помешает). А вот ту, которая наказывает, требует, а то и выместит на ребенке свою неудавшуюся жизнь, такую боготворить трудно... Веруня полагает, что для детей Руди «папа — Синяя птица». Над телевизором марки «Тошиба» висит открытка с фотографией — молодой белобрысый красавец снят в майке с портретом Элвиса Пресли — на фоне пальм с ракеткой в руках. Это — последний привет от папы на день рождения Алиске. Вспомнил, что с пяти — дочь в теннисной группе. Когда-нибудь и Алиска уедет из дома, а вот Ромашка, тот будет при ней всегда. В каком-то смысле это счастье. Всю жизнь он будет рядом. Веруня вздыхает. И все же самая большая удача, полагает она, что ее собственная мать живет очень далеко, не приведется ей узнать, как единственная дочь спустила два верхних (неполных) образования и ринулась за этим, в майке с Элвисом Пресли. Не узнает она, слава богу, каким оказался ее зятек, как лихо он слинял, оставив молоденькой смазливой дипломнице двух малолеток. А если и узнает, то не скоро. У них самих с отцом жизнь под Ростовом многотрудная.
Веруня хорошо помнила ту ночь, когда Руди не вернулся домой. Утром, под подушкой, она нашла письмо и сберкнижку с короткой деловой запиской. Муженек справедливо полагал, что обеспечил ее на год («Об остальном позаботишься сама. Уверен, ты волевая и умная, выкрутишься»). Где ж ему было знать, что через месяц, вопреки законам и правам, грянет знаменитое павловское ограбление народа, когда сберкнижка превратится в памятный сувенир. От сбежавшего мужа.
В тот год она чуть ума не решилась, как-то ночью собралась из окна сигануть. Остановилась. Потом металась, каждый день обдумывая, как вырулить, и однажды решила: «Рискну! При моих юридических знаниях можно найти клиентов, ведь в этом городишке правосознание на зачаточной стадии». Так и получилось. Потихоньку, исподволь началась приватизация, жители кинулись к «адвокатше».
Как закрепить квартиру, купить склад, разделить участок под огороды и гаражи, открыть торговую точку. Веруня без конца составляла бумаги, находила нужное обоснование, давала советы, иногда бесплатно. Очень быстро она сориентировалась в новых установлениях и порядке действий, иногда пытаясь сыграть на противоречиях в законодательстве, принятых дополнениях, льготах, дающих право на скидку или надбавку. Самое труднорешаемое в ее работе оказалось не это, а исполнение обещанного предпринимателем или государством. Российская необязательность, презрение к закону часто срывали сделку. Впрочем, два мощных финансовых прокола, и она научилась распознавать застенчивую наглость клиента, его намерение надуть чистенькую адвокатшу, полагая себя много умнее ее. Сколько их прошло через ее руки за тот год, желающих схватить все сразу и улизнуть. Но и с этим она разобралась.
Вскоре вокруг Сережкиной сложилась устойчивая репутация юриста с головой, бабы не болтливой, ухватистой. От матери она унаследовала завидную память (что передалось и Алиске). Еще в школе Веруня удивляла учителей, когда с ходу могла перечислить города, через которые проходил Суворов. Или имена и отчества литгероев российской классики. Кто из вас помнит, как звали Базарова, Каренина, Вронского? А она отвечала не задумываясь. Кроссворды, ребусы щелкала как фисташки. Теперь ей пришлось оседлать память, чтобы зарабатывать. А через полгода она и лицензию выбила.
— Зина, Зина! Посмотри же! — влетела она в день первого заработка к соседке. Споткнулась, едва не упала на ступеньках, доставая из сумки перевязанные красными ленточками подарочные коробки.
— Банк ограбила? — хмуро скосила глаза соседка.
— Почти. — Веруня чуть не задушила ее от полноты чувств. — Вот первый «бизнес» с прибылью. Помнишь, говорила тебе о булочниках, у которых закрыли магазин? Помогла им в рассрочку арендовать хлебопекарню в том же районе. Так они на радостях такой процент мне за услугу отвалили!
— Я ж давно предсказывала, — всхлипнула, растрогавшись, Зинка. — Тебе ж, дуре, все возможности были предоставлены... Только действуй.
Она вырвала у Веруни яркую картонку с приколотой бабочкой и, вскочив на стул, перекидывала, точно мячик, зовя детей.
Потом на первые приличные деньги (боясь растранжирить) Веруня сразу же купила лечебные путевки с положенной скидкой, свезла ребят в Крым, и тут ее тоже не оставила удача. Она прикрепила Ромашку к местной спецполиклинике для олигофренов, и после полного курса появилась надежда. Врач констатировала «серьезные сдвиги и месяца через два мальчик может заговорить».
Веруня воскресла. Теперь она могла уже на несколько часов оставлять Ромашку дома одного, до прихода Зинки. Сколько ж можно было заедать Зинкину молодую жизнь? Зависимость от нее мучила не меньше, чем нехватка средств. Что из того, что Веруне удалось для Зинки после смерти ее мужа-алкаша его комнату (не записанную на нее) отбить у райсовета? Зинка и так никогда ей ни в чем не отказывала, но у нее же должно было быть свое личное время? Не станешь ведь перевоспитывать бабу, которая уродилась с этой неуемной тягой к мужикам? Одной Веруне было известно, чего стоили Зинке пробелы в личном расписании. Почуяв чейто зов, Зинка как мартовская кошка готова была выпрыгнуть в форточку и бежать по крыше на свиданку. Из-за Ромашки Зинка к тому же все чаще сидела на мели, не успевая подрабатывать. А денег от Веруни Зинка брать категорически отказывалась.
Запах свежезажаренных эскалопов вернул Веруню к реальности. Парочка у окна уже приканчивала горячее. Зал почти опустел. Что ж, можно еще позволить себе до попкорна рыбные оладьи с чесночной булкой. Джентльмены пьют кофе и снова спорят.
— У вас нервы ни к черту. — Толстый с шумом отодвигает тарелку. — Что особенного я вам сказал? Элементарно просишь человека: не спешите, идите помедленнее, берегите здоровье. — Он вытирает салфеткой розовые полные губы. — Если не будете слушаться, рассержусь и уйду от вас.
— Нервы — как раз моя сильная сторона, — возражает Тощий. — Благодаря им я успеваю все вдвое быстрее.
— Для чего?
— Для полной жизни. За то же время, что вы, я проживаю два срока.
— И что хорошего? — Толстый раздраженно бросает салфетку. — Это все равно что глотать полупрожеванный бифштекс. Съешь больше, а польза какая? Без вкуса и запаха. — Он вдруг начинает пыхтеть, ерзать на стуле. — Да помогите же мне, — говорит повелительно.
— Что еще? — огрызается Тощий.
— Вы же видите, не могу совладать.
Веруня оглядывается. Толстый пытается разорвать пакетик сахара для кофе, но пальцы-колбаски не смыкаются.
— Господи, какой же вы беспомощный! — Напарник высыпает сахар в чашку. — Без меня подохнете.
— Ага. В «Аэлите».
— Ну и подыхайте. Пора уже. Повисает пауза, потом Толстый говорит:
— Я знаю, как я тебе надоел.
— А знаешь, не приставай. — Тощий поворачивается спиной и снова переходит на вы. — Вы все грозитесь уйти, а вот я взаправду уеду. Пора возвращаться в Москву, — говорит, не глядя на друга. — Увидим, что без меня запоете. — Он берет пепельницу с соседнего стола, снова закуривает. — Мне предложили место управляющего в небольшой фирме. Вот возьму и соглашусь.
— Кто предлагает?
— Метёлкин. — Запах мяса с луком медленно тает в воздухе, официант сгребает грязные тарелки с соседнего столика. Не предупреждая, Тощий вскакивает:
— Заказывайте десерт, я еще пива принесу. Он идет к стойке, приносит две кружки.
— Ты уже согласился? — спрашивает Толстый.
— Нет еще. — Тощий отпивает пиво, пена повисает на губах.
— И когда собираешься отчаливать?
— Ишь какой скорый. Надо время на оформление. Одних бумаг сколько наприсылали…
— Что делать решил?
— Еще только разговор начат, а вы уже как муха жужжите. — Тощий жадно тянет пиво. — Глашка за счастье почтет мыть вас, убирать квартиру. — Он делает два глотка сразу. — Наверно, и на готовку согласится.
— Глашка выходит замуж, — отворачивается Толстый.
— Ну и что? Она и замужняя будет не против. Толстый сопит, медлит:
— А наши отношения, они для тебя ничто? Мыльный пузырь? Тощий отодвигает кружку, вглядывается в лицо напарника.
— Я за тобой приеду. Кроме тебя, мне любить некого, ты знаешь.
— В чем же дело?
— Думать о будущем надо. Устраивать жизнь, — Тощий придвигает себе другую, нетронутую кружку, которую предназначал напарнику. — Куплю квартиру, будем жить вместе. Если не раздумаете.
Как прежде?
— — Как прежде.
— Врешь! Подлец ты. Толстяк оперся о стол, скрипнули разъехавшиеся стулья.
— Расплатитесь! — бросает властно. — Я пошел.
Веруня проследила взглядом, как неспешно, с достоинством направились к двери ноги-тумбы, как равномерными взмахами двигались руки, не смыкаясь с телом. Тощий нервно дернулся вслед, вскочил, порываясь догонять, но раздумал. Уставившись в стену, он медленно допивал вторую кружку.
Дома Веруня обнаружила конверт с официальным грифом и приколотую к нему записку от Зины. Положительных сюрпризов ждать не приходилось, посему, отложив деловое письмо, она пробежала записку. «Тебя разыскивал мужчина из какого-то физико-математического фонда, перезвонит вечером. Письмо заказное, я расписалась». Распечатав конверт, Веруня ахнула. Алиску приглашали участвовать в городской математической олимпиаде, она, мол, прошла в районе по конкурсу на последний тур. Нервно набрала телефон школы, учительница математики объяснила, что месяц назад старшеклассникам были розданы сложнейшие задачи (не входящие в школьную программу). Тот, кто решит хотя бы три из десяти — попадает в столичную школу для особо одаренных. Учительница поведала, что она (в свое время ошеломленная даром ребенка) из чистого любопытства предложила восьмилетней Алисе подумать над этими заданиями. Правильный ответ Алиска дала аж на четыре из них.
— Я все не могла поверить, — почти оправдывается математичка. — А вы, кажется, не очень-то довольны.
— Как-то все неожиданно, — тянет Веруня, не в силах переварить информацию.
— Это ж уникальный случай, — заключает учительница. — Крупнейший физический фонд спонсирует программу. Дочь вырастет — знаменитой станет.
— Да, да, — соглашается Веруня. — Я все поняла, спасибо. — Она поспешно кладет трубку. Достав овощи из холодильника, бросает их в кипяток, ставит чайник на плиту, потом садится и внимательно изучает письмо. Ей предлагают отправить ребенка в город не позже первого августа. Сначала пройдут подготовительные занятия, затем — спецэкзамены. Все это бесплатно. У Веруни голова идет кругом. Ее ребенок уедет из дома, попадет в чужие руки. Да ни за что! Подумаешь, частный фонд имени какого-то физика, о котором даже при своих двух образованиях Веруня слыхом не слыхала.
Когда вечером мужчина из фонда, отославшего письмо, перезвонил, ее решение было бесповоротно.
— У нас в доме младший ребенок — инвалид, — холодно сказала Веруня, — как я могу остаться без дочери? Звонивший переспрашивает:
— Наверно, вы не поняли, что все это за счет фонда, все расходы он берет на себя. У вас еще останутся средства на содержание другого ребенка. — И он повторяет слова учительницы: — Это ж раз в жизни выпадает такой шанс. Веруня молчит.
— Впрочем, дело ваше. — Звонящий больше не настаивает, — щелчок повешенной трубки.
Так с проблемой Алискиной сверходаренности было покончено.
— И правильно, — одобрила решение Зинка, придя с дежурства (теперь она подрабатывала учетчицей в бытовом комбинате), — изуродуют ребенка. — У нее отличное настроение, на горизонте замаячил мужик, кинувший ее месяца полтора назад и раскаявшийся. Напевая во весь голос, она затевает печь блины, Ромашка мешает ей готовить, хватая за руки, мыча. Она смеется. — Я вам сейчас такой пир устрою — я ж блинной муки достала.
Через полчаса она уже ловко переворачивает блины на двух сковородках, отбрасывая испекшиеся в кастрюлю.
— Знаешь, как это бывает, — оборачивается она к Веруне. — Возьмут, потом передумают, скажут — у ребенка ничего выдающегося.
— К чему этот разговор? Я уже отказалась.
— К тому, что я знаю, ты грызешь себя. Просто уверена. — Она быстро накрывает на стол. — Согласись, девчонка-математик — это даже не смешно.
— Бывали и Софья Ковалевская, и Кюри, — огрызается Веруня.
— Твою Ковалевскую не в инкубаторе высиживали. К тому ж она, кажется, плохо кончила. — Зинка накладывает блины поровну, придвигает сметану, селедку. — Согласись, Алиске нужна крепкая профессия. Внешность у нее уже есть, остальное добудем у Сен-Лорана.
Это у Зинки пунктик — Ив Сен-Лоран. Она помешана на гламуре, модных шмотках, показах по телевизору. В доме все замирает, если по ящику показывают дефиле от-кутюр.
При Зинкиной стертой, «среднестатистической» (как она выражалась) физиономии, на которой черты лица можно было различить лишь в результате усиленного макияжа, одежда на ней сидела классно. Что правда то правда. У нее был врожденный вкус, свой стиль. Быть может, поэтому она кинулась замуж за искусного мастера дамских причесок, окончившего свои молодые дни в канаве. В звездную пору востребованности муженька Зинка ухитрялась наряжаться не хуже его богатых «куколок». И по сей день, уверяла она Веруню, напяливая юбку-дудочку перед очередным левым свиданием, покойный супруг оставался «мужчиной ее жизни». Это, по наблюдению подруги, только стимулировало разнообразие Зинкиного контингента (как при здравствовании парикмахера, так и после его кончины). Кавалерами Зинки были по большей части офицеры местного войскового подразделения, реже — работники дорогого сервиса. «Меня погубит доброта», — говаривала она. И справедливо — Зинка мало кому отказывала.
— Ты пойми, — пеняла она Веруне, — в жизни все надо попробовать. Чтобы в старости не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Остановиться всегда успеешь. А ты, подруга, чересчур уж разборчивая.
Веруня не была ханжой, просто у нее не было тяги к представителям сильного пола как к таковым. Она жаждала любви истинной. В кудрявом, жестком по характеру Толе она нашла труднообъяснимый, но близкий ей по духу внутренний бунт против обстоятельств, стремление вырваться на свободу. Он не мог смириться с костылями. А быть может, ее влекло отдаленное сходство Анатолия с Руди?
За столом — тишина, Ромашка уплетает третий блин. Надо бы остановить его, но все ждут запаздывающую Алиску.
— Согласись, — Зина вносит новую миску, — женщина-математик обречена быть несчастной. Ты посмотри, какая у Алиски фигурка, глаза. Что с этим делать в нудном мире очкариков и безгрудых баб?
— Уймись! — с раздражением обрывает Веруня. — Я тебе все уже сказала. На завтра у тебя какие планы?
— Вперед, подруга! — смеется Зинка. — Гуляй! Я только сегодня еще покуролесю, идет? — Она собирает грязные тарелки, ставит новые. — Давай мы на пару откроем кафе, к примеру. «Недотрога»! Или массажный кабинет «Групповой секс». С твоей-то башкой и моей оборотистостью. А? Откроем? Веруня не слушает.
— Ну ладно, пусть не кафе, можно салон-парикмахерскую, — ерничает Зинка. — Представляешь, с педикюром, косметическим кабинетом? Получше, чем была у моих… — Она все более увлекается. — Выбьем лицензию, будем пачками купюры в сейф складывать. Что не поместится, пожертвуем на фирму брачующихся «После пятидесяти». Веруня глядит на часы. Как-то Алиска воспримет решение матери?
— Таньку Грустину помнишь? — спрашивает Зинка. — Так она, представляешь, джемы изготовляет. Накупила банок, заказала этикетки. С одних абрикосов за сезон на 206-ю «Пежо» скопила. Ничего, а? Ты сечешь, о чем я? Самая дешевая тачка стоит не менее двадцати твоих зарплат. — Зинка задумчиво теребит бахрому на куртке. — Кстати, Грустина попросила меня в палатке за нее поторговать, — Зинка смущенно смотрит на Веруню. — Понимаешь, ей один клиент предложил в Египет смотаться… У нее одна надежда на меня. Всего на две недельки. Как, соглашаться?
— Чего спрашиваешь? Все равно согласишься. Зинка вскакивает, обнимает Веруню.
— Может, все-таки ресторанчик откроем?
— Подумаю, — улыбается Веруня.
Зинкино настроение резко ползет вверх. Она быстро собирается. Нацепляет желтую шляпу с синим цветком величины с ТВ-тарелку, прозрачную кружевную жакетку цвета недозрелого апельсина — стопроцентная топ-модель! В дверях оборачивается:
— Бумажку на тумбочке не выброси. Я телефон записала.
— Какой еще телефон?
— Физического фонда. Вдруг ты передумаешь.
— Замолчи!!!
Вернувшись утром, Зинка выкладывает на стол бройлерную курицу, овощи, пакет невероятно пахучей черешни.
— А если и вправду у нее талант? — всовывает голову в проем двери фанатка Сен-Лорана. — Если это ее судьба?
Веруня немеет. Вчера вечером Алиска молча выслушала рассказ матери, потом спросила: «А эти мои результаты через год будут действительны?»
— Какая к черту судьба! — глотает черный кофе Зинка. — Глупость сморозила вчера. Она ж к шестнадцати вымахает на сто восемьдесят. И сиськи уже выпирают. Ежу понятно, быть ей моделью или артисткой.
Сегодня Зинка отпускает Веруню на весь вечер к Толе. До этого надо провернуть три «дела», лежащие в конторе с прошлой недели. Старика из Тулы, обвиненного в использовании некачественных продуктов в ресторане «Дюймовочка», девятнадцатилетнего Славы Недородина, якобы изнасиловавшего девчонку в парке после дискотеки. Свидетели случайные, парень, загнанный в угол, огрызается и хамит, вызывая у следователя негативную реакцию. Мать-одиночка уверяет, что сын вообще не был на той дискотеке. «Мало ли что привидится в темноте подвыпившим свидетелям, — плачет она, — когда ни один фонарь не работает». У самой Недородиной нашелся свой свидетель, который показывает, что они со Славой из диско ушли не через парк. Веруня ускоряет шаг. В офисе, выгороженном из конторы мебельного магазина, ее уже ждут. Здесь дело посложнее. После гриппа у телефонистки со стажем сорокадвухлетней Лоскутовой — потеря слуха. В результате — серьезная ошибка в передаче информации.
— В тот день сильный ливень барабанил, — шепчет Лоскутова. — Я и не расслышала, послала срочное сообщение в Крым, чтоб подрядчик вылетел. Факс другому клиенту послала.
— Не возьмусь, — отказывается Веруня, выпроваживая телефонистку, — не по моему профилю.
Через час, когда Веруня уже окончательно собралась выбегать из конторы, является дочь Лоскутовой. Она ведет за руку пятилетнюю замызганную сестрицу и говорит, что по дороге у их матери случился «тяжелый сердечный приступ, ее увезли на скорой». Домой идти не желают, там в холодильнике пусто, есть нечего. Веруне удается дозвониться знакомой медсестре, чтобы отвела детей домой, перехватив в кулинарии чего-нибудь посытнее.
Теперь она спешит к Толе. По дороге на побережье различает силуэты джентльменов. Любопытство берет верх над ускорением. Она прячется за клумбу, начинает беззвучно хохотать. Тощий по колено в воде, мокрые широченные трусы плещутся на костлявых бедрах, в двух метрах его друг не отрываясь следит за поплавком.
— Клюнуло, — ликуя, оборачивается он, — тащите ведро, да поскорее!
Выгибаясь, как кошка, Тощий делает рывок к удочке.
Тощий абсолютно не владеет собой. Раздался истошный вопль.
— Что вы, не видите — сорвалось! Все из-за вас! Из-за вас! — Он в ярости. — Топчетесь на месте, как слон.
Веруня тянет время, какая-то незримая нить связывает ее с джентльменами. Она выходит из-за укрытия. Почему она не спешит в больницу?
В последние дни она часто вспоминает Руди. Как он ждал ее первые годы, как нежно и неистово любил, не насыщаясь.
Веруня вздыхает, ей жаль себя. Разве встретишь такого, каким был молодой Руди? Все его обожали. Душа любой тусовки. Когда появилась Алиска, он с ума сходил от счастья. Бог мой, что он вытворял! Фокусы, фейерверки, подарки. Почти три года ослепительного счастья… А потом родился Ромашка. Красное, задыхающееся существо не шевелилось, не издавало ни звука. Его мечта сбылась — сын. А оказалось, беда несовместима с праздником. И Руди сломался. Без праздника — какой это Руди! Сдалась поначалу и Веруня. Истерическая тревога за жизнь олигофрена, тяжкий быт превратили озорную девчонку в изможденного потухшего робота.
И однажды ясным весенним днем, когда дурман жасмина лез во все окна, в их доме появился респектабельный, чуть седоватый мужчина по имени Константин Гранёный — веселый господин с атлетической фигурой и лицом артиста Кадочникова. Он внимательно огляделся, остановив взгляд на коляске с ребенком, и спросил Веруню, не возражает ли она, если он пригласит Руди развлечься. «Как именно?» — с усмешкой спросила. Он расхохотался: «Поиграть на бильярде». Поначалу Веруня ждала нового знакомого с затаенной радостью. Он чуть приударял за нею, был щедр, галантен и казался ниспосланным свыше. Все было чудом: смех в доме, розыгрыши, общие планы, а главное — заметная перемена с Ромашкой. Мужчины брали ребенка с собой в парк, катали на карусели, потом шли на бильярд. Ромашка активно двигался, выражал восторг после каждого забитого шара и собирал их из луз.
Но вскоре совместность отпала. Руди уходил один, иногда за ним заходил Константин, с улыбкой вручая ей очередной подарок. Возвращался муж поздно, чуть выпивший, охваченный незнакомым возбуждением. Утром виновато спрашивал, что купить и чем помочь, но часто забывал обещанное и вечером его неудержимо влекло в парк. Нормально, поначалу думала Веруня, — Константин создает ему праздник, азарт игры — это ж здорово?! Немного понадобилось времени, чтобы осознать, что бильярд — наркотик. Такой же, как игла или водка. Игрок! Вот оно как! Там, где они проводят время, на кону большие деньги, риск. Увы, такой игрушке она не соперница.
Казалось, после бегства Руди Веруня забудет женские утехи и привязанности. Какие развлечения у бабы, по рукам связанной детьми, постоянным безденежьем. Ромашку с трудом взяли в малышовый специнтернат, Алиска стала школьницей.
Первую брешь в беспросветной тоске пробила соседка Зинка. Это она заставила Веруню заняться собой, а вскоре все закрутилось в бешеном темпе, пошли новые знакомства, случайные и скоротечные встречи. Сколько их было? Попутчиков на два дня, пляжных знакомых, которых Зинка называла «одноразовыми шприцами».
И однажды к Веруне попадает дело об инвалиде, подстреленном «боевыми товарищами». Не на войне, не на производстве. И оказывается, что нет такого закона, чтобы ему государство по полной воздало. Он же — роковая ошибка однополчан и ранен не «при исполнении». По мере продвижения дела Веруню зацепило в этом парне его упорство, отчаянный бунт против судьбы. А он, сразу разгадав все ее слабые места, постепенно прилип к ней, парализовал ее волю. И когда она приладилась к его телу — у них все получилось. С дикой нежностью он касался ее шеи, бедер, и она, млея от счастья, взвалила на себя заботы об этом ярком мужике с шелковистой шевелюрой, мощными плечами. Ее жалость к нему, безоглядная физическая зависимость были чем-то большим, чем просто привязанностью. Потом он попал в больницу. Поначалу вроде бегала к нему из простого самоутверждения, быть может, был и протест против Руди и «одноразовых шприцов», потом уже не могла без этих встреч, сгорая от нетерпения, ждала заветных свиданий. Для нее всегда было что-то немыслимо-сказочное в самом понятии: «свидание».
Они встречались два раза в неделю регулярно. Каждый раз, «провожая», он совал ей в сумку пачку сторублевок, перетянутую резинкой: «На Ромашку». Она знала — деньги ему присылает мать, у которой богатое хозяйство, корова, огород, и не отказывалась. Веруня не допытывалась, что будет, когда он выпишется, строит ли планы с нею? В сущности, никакой подлинной откровенности между ними не возникало. Они, не задумываясь, жили по разные стороны этих свиданий, счастливые тем, что ненадолго соединялись в одно. Он ли поставил глухой заслон, или в ней была причина? Сегодня вдруг задумалась, что вообще она знает об Анатолии? Кто остался у него в прошлой жизни? Где учился, отдыхал, как развлекался? Сейчас у него хобби — кроссворды. Каждое свидание она приносит ему журналы, газеты, и к следующему ее приходу остается всего-то два-три вопроса, на которые отвечают вместе. Иногда у нее закрадывалась мысль, что до войны он был совсем другим, что за той завесой неизвестности еще теплится прошлое, которое он так старательно скрывает. Но все равно она знала: без встреч с нею Толя уже не может.
Как-то раз случилось, что регулярный график свиданий сломался. Зинка, «золотая рыбка» Веруниной жизни, загуляла всерьез. Неделю она пропадала с кавказским жеребцом («вылитым Боярским») на теплоходе. Обещанные для отлучки выходные растянулись. Веруня пропустила две встречи с Толей. Укоры совести компенсировались счастьем на лице Ромашки — так помногу мать оставалась с ним редко. Веруне приходилось таскать его по магазинам, в свой офис, пока не появлялась из школы Алиска. Дочь почти незаметно (а для Веруни болезненно явно) менялась. Вяло-послушная, забывшая хулиганские проделки, она какое-то время жила точно во сне. И вдруг, как в сказке, вышла из летаргии и впала в экстаз. Ее фантазия переворачивала все в квартире: из дивана и кресел возник кукольный театр, из скатерти и постельных покрывал — занавес, костюмы, потом откуда-то мальчишки приволокли шесть светильников («софиты нужны»), спускавшихся с потолка. Ромашка млел от восторга, порой уже выкрикивал короткие фразы.
В ту неделю, когда Зинка устроила себе «дольче виту», Веруня пережила с Толей первый кризис. Она вбежала к нему запыхавшись, в предчувствии объяснения, но то, что она застала, вогнало ее в панику. Один костыль был отброшен к двери, другим Толя крушил все в палате, форточка была выбита и висела на одной петле, осколки разбитой посуды валялись под столом. Он совершенно не владел собой. Кровоподтек на левом локте и кисти, лицо, перекошенное от бешенства.
— Что, что происходит? — не слыша своего голоса, выдохнула Веруня. Толя замер, после тягостной паузы процедил хмуро:
— Нечего тебе сюда таскаться.
Веруня молча собрала осколки чашек, поправила форточку. Ей вдруг нестерпимо захотелось послушаться его и убежать подальше, пока не поздно.
— Приготовил тебе деньги — выходное пособие, — он зло сощурился, показав на тумбочку, — ты заработала.
— Сколько? — вырвалось у Веруни.
— Сколько скажешь.
— Денег не хватит.
Она выгребла из-под кровати газеты, протерла пол, села на край кровати.
— Ты правда хочешь, чтобы я ушла? Он промолчал. Вернувшись домой, Веруня долго сидела, не зажигая света, в темноте, впервые погрузившись в тяжелые размышления. Ночью у них с Зинкой состоялся разговор.
— Что-нибудь случилось? — Зинка вытаращила глаза, пряча виноватость.
— Случилось и ушло. Прошу тебя, потерпи, — сказала подруге, — как-нибудь все образуется.
Больше Веруня встреч с Толей не пропускала.
Вскоре и вправду все улеглось. Веруня затеяла дома небольшой косметический ремонт, и квартира преобразилась. Запестрели на подоконниках лиловые фиалки, красные бегонии, в серванте за стеклом поблескивал синий с золотом чайный сервиз. Окна, ручки, люстра — все засверкало. Временами ее одолевали приступы готовки. Делала баранью ногу, заливное с хреном, по пяти салатов за день. Для детей и для Толи.
А весной Веруня стала замечать, что чистота в его палате всегда отменная: лишняя еда кем-то аккуратно складывалась в холодильник. Толя уже легко передвигался по комнате на костылях. Раза два заставала у него в гостях друзей — пограничников из его части. При ее появлении они с улыбкой прятали недопитое, быстро, молча накидывали куртки и исчезали.
— С той самой погранзоны, где меня нечаянно шарахнуло, — пояснил Толя. Веруня искренне радовалась. Теперь он не срывался, был с ней спокоен, нежен, но в постели у него появились неистовость, жестокость. После таких встреч Веруня уходила выпотрошенная, с привкусом тошноты. Как-то заметила, что цветы, поставленные ею в вазу, исчезли, у окна, рядом с бегониями, поместился высокий лимонник в кадке, на тумбочке — горшок с кактусом. Спрашивать ни о чем не хотелось.
Однажды, приобняв ее, он сказал тоном, насторожившим ее:
— Послушай, милая, дело идет к выписке. Может, обвенчаемся? Купим домик на берегу реки. Детям будет привольно, плавать будут. Она отпрянула, но он притянул ее с новой силой.
— … Ладно, обвенчаемся, — помедлив, согласилась, уже не пытаясь высвободиться, и растерянно улыбнувшись, добавила: — Домик у реки — это бывает?
«Парадоксальная штука жизнь, — думала она в тот день по дороге домой. — Как я цеплялась за Толю, теряя память, млела от его губ, рук, с каким восторгом ждала ночных встреч. Потом стала закрадываться шальная мысль, как бы мне вырваться, разрубить все более затягивающийся узел. Сумел же вырваться Руди? Но мысль обрывал неумолимый вопрос. Куда ты убежишь? Как ты вырвешься от своих? В ожесточении она вновь и вновь прокручивала финал с Руди. Что было не так у нее с мужем? Как случилось, что он до краев заполнил ее жизнь, отняв все другие чувства, интересы, молодость. Почему восторженный добрый парень стал игроком и пустышкой? И в чем ее личная вина? Приступы самобичевания сменялись бессильным отчаянием. «Кому ты хочешь доказать, что все было не по твоей вине? Ты — себе докажи».
Она ускорила шаг, уже не пытаясь осознавать сказанное Толей, готовая примириться со всем, что ей выпадет. Прихватив в палатке мороженое в брикетах, она почти бегом заспешила домой, чтобы поскорей окунуться в атмосферу детской теплоты.
Алиска почему-то прятала лицо, никто не бросился ей на шею.
— Как живете, караси? — нарочито громко позвала. — Почему не ощущаю ликования при виде мамы с мороженым? — Скинув куртку, она подошла к Алиске, заглянула в глаза дочери. — Ты чего?
— Увидишь, что с «карасями», — отвернулась Алиска. — Только не пугайся, самое плохое уже позади.
Веруня рванула в детскую. Боже правый! Зинка сидела, уставившись в трельяжное зеркало, рукой прикладывая к лицу марлевые тампоны, тут же намокавшие кровью. Один глаз с черным кровоподтеком был совсем закрыт, щека, располосованная царапинами, горела. А платье, то самое, от Сен-Лорана, повисло на стуле, изрезанное лоскутами.
— Что это? Что с тобой сделали? — оцепенела Веруня. Зинка молчала, продолжая прикладывать к лицу тампоны.
— Это ж минимум неделя, — заскулила она.
Ромашка забился в угол, что-то возбужденно мыча, слов не разобрать.
— Да говори же! Что стряслось? Зинуля? — Веруня садится на пол, обхватив колени подружки. — Ну, ты хотя бы можешь объяснить, что произошло? — оборачивается к Алиске.
Та показывает глазами на брата.
— Это он. Веруня бледнеет.
— Как он? Не выдумывай!
Алиска пожимает плечами, прижимается щекой к Зинкиной руке, всхлипывает.
— Она его пальцем не тронула. Я только вернулась. (С восьми она занималась в компьютерной группе). В дверях слышу — крик, возня, вбегаю, вижу, Ромка вцепился в лицо тети Зины, кромсает ее платье, — Алискины глаза высыхают. — Она его отдирает, ударить боится. Вдвоем еле справились. — Боже всевышний, — не может прийти в себя Веруня. — Что все это значит?
— Мамочка, — лепечет Алиска, — это пройдет, это приступ такой.
Вызывать скорую Зинка отказалась, сами обработали раны, усадили ее в мягкое кресло, Ромашке включили мультик. Ситуация разрядилась.
Утром Веруня помчалась в поликлинику — разыскивать невропатолога.
— Сделаем полное обследование, — сочувственно произносит остроносая, похожая на оголодавшего птенца врачиха. — Приступ эпилепсии? Стресс? Приходите с ним завтра пораньше, сдадите анализы, а пока вот — попринимайте, — она кладет на стол рецепты.
От врачихи Веруня бредет пошатываясь, она проверяет наличие денег, вбегает в «Моден центр». Здесь, на втором этаже в «бутиках», попадаются классные шмотки. Какие из них подделка, какие на самом деле привезены из-за кордона, покупателей не занимает. Была бы фирма! Ради «лейбла» (нашивки, которую можно содрать с чего угодно) модницы вытряхиваются без остатка. В последнем отсеке с вывеской «Сен-Лоран» она находит то, что искала. Шикарное, расшитое люрексом платье цвета граната. Что ж, думает Веруня, сумма не слабая, но другого выхода нет.
Теперь, держа коробку с упакованным «Сен-Лораном», она возвращается домой, пытаясь выкинуть из головы мысль о деньгах. На лечение Ромашки, на лекарства. А если в клинику придется класть?
Дома, словно подслушав ее мысли, Зинка увлеченно рассказывает Алиске, что в комбинате всем сунули какие-то анкеты об уплате налогов.
— Ничего не разберешь, — заключает она, — там сам черт голову сломит. Спрашиваю у своих про анкеты. В ответ вся комната дружно прыскает: «Ты, может, заболела? Какие налоги? Нам зарплату когда платили, а? С чего налоги?»
— Бывает, люди добывают деньги и честным путем, — бросает Веруня от двери, — не все ж научились воровать?
— Не все, — отзывается Зинка, — но выживают только умные и ловкие, остальные благополучно загибаются. На этой «радостной» интонации Веруня захлопывает дверь в свою комнату.
К утру принимает решение — взяться за два почти безнадежно запутанных дела, от которых раньше отказалась. И чтобы гонорар вперед, а если дело не удастся выиграть, предоплату она сполна вернет.
Когда финансовая ситуация немного определяется, Веруня решает поговорить с Зинкой. В субботу. Больше всего Веруня любит субботу — живешь целый день с сознанием, что еще и завтра выходной, можно выспаться. А потом успеешь и на пляж, и в парикмахерскую. А вечером у Толи почувствовать себя заново рожденной молодкой.
— Пойди, примерь, — говорит Зинке, открывая упаковку с платьем.
Та ахает — Сен-Лоран, бог, мой! В минуту натягивает платье и начинает выбивать чечетку перед зеркалом.
— Я у тебя в неоплатном долгу.
— Кто у кого? — улыбается Веруня. — Думаешь, не догадываюсь, как ты выкручиваешься и заливаешь своим кавалерам, не краснея?
Вскоре график личных связей Зинки снова восстанавливается. Веруня наблюдает, что у ее подруги теперь стойкая парочка «кавалер-партнеров» (ее выражение), которых она прекрасно совмещает. Оба женатые.
— Ты допрыгаешься, — говорит ей, — кто-то из них тебя застукает. Кончится мордобоем.
— Значит, им можно, а мне нет? — сердится подруга. — У них же по две телки минимум, и ничего. — Зинка хохочет. — Одному я наплела, что у любимой тети фурункулез. А он — чистоплюй. Как-то в ресторане учинил скандал, обнаружив комара в малиновом десерте.
— Зинка, — грозит кулаком Веруня, — он же в момент узнает, что тети никакой нет, а росла ты в детдоме «Сливовка», пока родители не нашли.
— Откуда узнает? — невинно таращит глаза Зинка. — Для того чтобы узнать, подружка, интересоваться надо. А его интересуют только те пятнадцать метров, что от входной двери до дивана.
— А второй?
— Второй, — задумывается Зинка, — второй много круче. Солидный, вальяжный, директор мясокомбината по фамилии Луков. С ним проблема. Моя исполосованная физиономия его жутко расстроила. Я у него «ненаглядная».
— И как выкрутилась?
— Пришлось, не краснея, рассказать ему, как сын соседа, увидев меня с ним, в лифте кинулся на меня, приревновав. «Ты же помнишь того парня, который стоял в подъезде?» — спросила, обхватив его бычью шею, — Луков заглотил эту грубую лесть. Еще я приплела, что во время борьбы у меня вывалился из сумки флакон «Шанель № 5»…
— И он поверил?
— Он-то? — Зинка подняла на подругу свои серые неподкупные глаза. — Он не моргнув выделил кругленькую сумму на восстановление кожного покрова лица и новые духи. Зинка была неотразима. Она чувствовала себя актрисой, меняла голос, надувала щеки, из ее рассказа получалось, что от инцидента с Ромашкой она только выиграла.
— Он меня теперь по-другому и не величает, как «неотразимая». Веруню доводы соседки не обманывали. Она понимала — с эксплуатацией Зинки надо кончать незамедлительно.
Но тут Зинкин мясник Луков внезапно загулял, потребовались дополнительные меры. Веруня сразу догадалась, что подруга ее ценила Лукова много больше, чем признавалась. «Он хорош, — говорила та, — только когда слегка поддаст, тогда во время секса он вытворяет такое, что обхохочешься». А вскоре тон Зинкиных рассказов поскучнел. Луков загулял на полную катушку. Обольстила его двухметровая брюнетка с татуировкой на плече, похожая на цыганку, которую он подцепил в аэропорту «Домодедово». Работала та цыганка буфетчицей в зале ожидания VIP. И теперь, отследив ситуацию, Зинка помчалась в Домодедово едва подоспев к совместному отлету мясника с буфетчицей. После неполного скандала удалось аннулировать билет Лукова, сославшись на его плохое самочувствие. Теперь Зинке пришлось бегать к нему чаще, Ромашку она забросила, домашнюю работу делала урывками, все больше по ночам.
Вскоре, сидя перед зеркалом, Веруня обнаружила разительную перемену в своей внешности. Пикантная асимметрия: утиного носа и прямых светлых бровей, бездонно-карих внимательных глаз и бледных впалых щек — была сломана резким похудением и двумя расщелинами на лбу. Все черты лица обострились. Еще недавно такая чистая линия губ и скул — как бы сместилась вниз. Болезнь Ромашки (ежедневные упражнения, диета, необходимость уберегать его от сильных впечатлений), молчаливое несогласие Алиски с решением отказаться от школы вундеркиндов. И еще перемены в Толе. В ужасе Веруня заглядывала в будущее. Что станется с ее суженым, если встанет на ноги и выпишется?
От всего этого она скрылась в двухдневный дом отдыха. На рассвете, очутившись одна, когда вроде бы еще не проснулась, но уже не спишь и отчетливо слышишь, как щелкает, заливаясь, соловей, а к забору прибивают штакетник, ею с новой силой овладела мысль о перемене — исчезнуть из этих мест, завербоваться на корабль. Жить в городе, где добывают алмазы, ее специальность везде в дефиците. Глядишь, найдут квартиру и место в детсаде. Разыгравшуюся фантазию останавливала лишь мысль о низком уровне медицины в тех местах.
В тот день после четырех жара еще не спала, в воздухе стоял дурман цветущих олеандр, азалии пламенели, как закат. Веруня настроилась расслабиться и заняться собой. Она нацепила белую майку с синими шортиками, подобные комбинезону, и помчалась на пляж. Нестерпимо захотелось уплыть подальше от берега. Быстро расстелив полотенце на гальке, она поймала взгляд девчушки, устроившейся рядом. Рыжая, худая, с копной нерасчесанных длинных волос, она была похожа на обглоданную ветку. Неподалеку веселилась группа молодежи. В рыжей Веруня узнала дочку одной из своих клиенток.
— К нам рулите, Вероника Матвеевна, — замахали ей руками хохочущие мальчишки. — У нас тут не скучают.
Ребята резвились. Меж голыми коленками парня в майке с черными орлами был зажат магнитофон, остальные вибрировали животами и плечами. Тут же дремал, не шелохнувшись при ее появлении, знакомый чем-то мальчик, выкрашенный в седину, с нарисованными на щеках крестиками. Под его голову был подложен английский детектив «Снайпер» с рисунком прицеливающегося убийцы, подальше валялся учебник по криминалистике. Окликнув Веруню, ребята сдвинулись на махровую простыню. Откуда-то вынырнул гигант-красавчик с сильно развитой мускулатурой, он по-хозяйски обнял рыжую худышку. К парню с орлами и зажатым магнитофоном на колени подсела брюнетка в мелких косичках. Что-то орало в этот момент, кажется из «Пинк Флойдов», они это сразу приглушили.
— Нет, нет, попозже, — отмахнулась Веруня, вскакивая и устремляясь к воде.
Через полчаса, наплававшись, она на ходу схватила полотенце, обсушила купальник и подсела к компании.
— Вот мы тут никак не можем прийти к консенсусу, — ерничая, заговорил тот, что с орлом на майке. — Насчет смертной казни. Вы же юрист? Что это за наказание, если оно мгновенно приводится в исполнение. Может, преступник мечтает о смерти, чтобы избежать мучений.
Было похоже на издевку. Обнаженные тела, жара, смертная казнь…
— Где вы добыли «Пинк Флойд»? — спросила Веруня. — Разве он продается?
— Были бы бабки.
— Только вы не уклоняйтесь. Смертный приговор — это ж, выходит, убийство за убийство. А ведь Господь учил нас прощать? — Парень притворно вздохнул, достал пачку сигарет.
— Вы на него не обижайтесь, — вмешалась рыжая. — Вчера на берегу зарезали девчонку, 16 лет. Мучили, пытали. Какое за это может быть наказание? Разве убийца испытает все, что он причинил этой малолетке? Больше никто не смеялся.
— Допустим, есть войны справедливые, — не унимался оратор, — тогда убивать можно, а несправедливые — нет. И сколько ж веков будут перепутывать — где какая?
— А попранная честь? — перебила, кокетничая, брюнетка на его коленях, — Унижение личности? Это куда делось? Хорошо бы, и у нас были дуэли…
Веруня промолчала, краем глаза увидела, что красавчикатлет вытащил из сумки две магнитные ракетки с прилипающими мячиками, одну бросил рыжей, и они тут же ушли. А Веруня почувствовала легкую дурноту, перегрелась что ли? «Справедливость, — подумала, — также придумана людьми, как и гильотина. Продукты человеческого мозга. Никогда не окончится этот спор, что правильнее — жестокость наказания или гуманность длительного воспитания трудом. И как принимать решение, если одно и то же преступление совершают абсолютно разные люди по абсолютно несхожим мотивам?»
Она в минуту собралась и пошла. Вслед двинулся тот седой мужчина, что изучал криминалистику. Когда она обернулась, разглядела его лицо с резкими морщинами у рта и щек, в мозгу промелькнуло что-то неприятное, но важное, связанное с этим человеком.
Он подошел, полуобнял.
— Ну как, вспомнила?
— Да, да, конечно...
Константин. Тот, что увел у нее Руди, в бильярдную. Просто у него тогда не было седины, расщелин на щеках. Он щелкнул по пачке, предлагая ей сигарету, и улыбнулся, словно прочел ее мысли.
Веруня отвела его руку, подавляя приступ отвращения.
— Эй, Константин! — раздался голос. Возвратилась, уже без ракеток, ушедшая парочка. На сгибе локтя рыжей болталась большая связка бананов.
— Присоединяйтесь, нас угостили, — крикнула, блестя глазами. — Нашелся добрый жулик. Лопайте. — Она бросила связку ребятам, отцепив два банана Веруне.
Через минуту компания вместе с Константином уминала бананы, забыв обо всем. Веруня дошла до конца пляжа, когда услышала сзади возглас:
— Братва, смотри!
Веруня оглянулась, на пляже появился Толстый, его белокожие пухлые плечи были закрыты полотенцем.
— Какая классная мишень!
Не успев осмыслить происшедшее, Веруня увидела, как в Толстого полетели шкурки бананов. Каждое удачное попадание вызывало у компании взрыв ликования. Громадная туша, пробовала увертываться от ударов, разящих шрапнелей, нагибаться, жалобно повизгивая, закрывая лицо, живот. Ребята развлекались без злобы, происходившее их забавляло.
Задохнувшись от негодования, Веруня рванула навстречу Куличу, увидела возникшего откуда-то сзади Тощего, он подоспел в тот момент, когда меткий бросок опытного бильярдиста приклеил кожуру банана к пупку толстяка, образовав подобие второго члена. Новый взрыв хохота, хлопанье в ладоши наградили снайпера Константина. Толстый начал сползать на песок, лицо его стало багрово-красным, затем он опрокинулся на спину и, уже обессилев, тыкал в воздух руками, как перевернутый жук.
— Взять! — подобно свисту хлыста, раздался призыв Тощего, и через мгновение зубы пятнистого пойнтера вгрызлись в ляжку бильярдиста. Собака без труда повалила его на гальку и, зацепив за трусы, поволокла к хозяину. Дикий утробный крик огласил берег. Прохожие беспорядочно кинулись вслед: «Остановите собаку!», «Где хозяин?», «За что?!», «Кто разрешает водить бойцовского кобеля?», «Застрелить надо!». Хладнокровно, вытянув шею, Тощий наблюдал за ловкими действиями собаки. Заметив Веруню с бутылкой, мчащуюся наперерез собаке к затихшему Толстяку, Тощий свистнул. «Отставить!»
Пойнтер бросил жертву, гордо стряхивая гальку, побежал к хозяину. Веруня приложила ухо к груди Толстяка, смочила голову. Сердце едва пробивалось сквозь длинные паузы. Вскоре кровь отхлынула от шеи и щек пострадавшего, лицо стало бледнеть, Толстяк приоткрыл глаза. Капли пота выступили на скулах.
— Подымайся! — скомандовал Тощий, и они с Веруней медленно подняли Толстяка на ноги.
— Тысячу раз вам говорил, — брюзжал Тощий, медленно двигаясь к скамейке у дороги, — сбрасывайте вес. Вот и итог. Два пуда лишних таскаете. Нижние конечности уже не держат собственное тулово. — Он усадил Толстяка, повернулся к Веруне. — Извините, смотреть тошно.
— А тошно, не смотрите, — процедил Толстый, едва шевеля губами.
— Это плохо кончится.
— Не велика потеря. — Толстый, опершись на плечо напарника, выпрямился и встал. — Эй, Дикий, ко мне! — негромко позвал собаку. — Спасибо сердечное, — обернулся к Веруне, гладя пса. — Если доведется гулять мимо нашего «замка» — заходи. Буду рад! — он не отпускал Веруню взглядом. — «Красота — страшная сила». И весьма.
— Нет, вы на него посмотрите! — гневно вспыхнул Тощий. — К девчонке клеится! Только что концы отдавал! Каков подлец, а?
Веруня медленно, в задумчивости вернулась на пляж за вещами. Она готова была растерзать отморозков, но всю компанию как ветром сдуло. Один мусор остался. Лежаки заняла пара загорелых отдыхающих — блондин и блондинка. Равнодушные к активному отдыху, они мечтали о бронзовой коже, контрастно оттеняющей их светлые волосы.
Веруня присела, заглядевшись на прибой. Синеющие на фоне алого заката скалы у подножия холма, разноцветными осколками бьющиеся о них волны. Куда от этого бежать? «Там лучше, где нас нет». Бывало, Руди повторял: «Нельзя уйти от себя с помощью перемены места». Она вздохнула. А сам? Ушел ли он от себя? Может быть, втайне он тоскует по прошлому? Вряд ли. И вдруг подумала, неужто Тощий и вправду уедет? Что ж тогда будет с Куличом? Если однажды он снова упадет на спину, то сам уж не встанет. «Надо, надо навестить джентльменов, — подумала Веруня. — Не откладывая, зайду к ним в субботу».
Она брела вдоль берега с застывшей на губах улыбкой, красное солнце уже наполовину ушло за море. Знойный аромат чуть засыхающих цветов кружил голову.
Ей стало так хорошо, так покойно, и вдруг показалось, что все ее невзгоды позади, легко устранимы. Обязательно навещу стариков, пообещала себе, прямо завтра.
Но благому намерению Веруни не суждено было сбыться. В пятницу неожиданный удар ей нанес Толя.
Странное совпадение случилось днем в магазине. Утром они с Алиской вознамерились покупать школьную экипировку. В какой-то момент, когда уже все было выбрано, перемерено, стоя у кассы, она почувствовала, что куда-то уплывает. Ее тело погрузилось в невесомость, сердце укатилось и замерло. Алиска крепко схватила ее за руку, отвела к окну.
— Нет, нет, уже все нормально, — прошептала мать, бледная как молоко, — какая-то нелепость. — Она глубоко вздохнула, и все снова вокруг прояснилось, ожило. Как и не было. — Знаешь, словно предчувствие чего-то, словно телепатия, — засмеялась, обняв Алиску. — Будто именно в этот момент что-то случилось.
В их дворе две девочки прыгали через бельевую веревку, перевешивая ее меж двух деревьев. «Забава моего детства», — подумала, входя в лифт.
Еще на площадке, за дверью, услышала звонок телефона и голос Зинки:
— Скорее! Из какой-то больницы разыскивают, спрашивают Сережкину.
— Я — Сережкина, — внутренне сжалась Веруня, беря трубку, — говорите сразу, что-то случилось? По ту сторону провода медлили.
— В тяжелом состоянии к нам доставлен Мамедов. В его записной книжке нашли ваш телефон. Вы ему кто? «Вот оно, мелькнуло, разразилось».
— Какая больница? Еду!
— Поскорее… — голос женщины звучал бесцветно.
В старой, давно не ремонтированной больнице, с потрескавшимися тумбочками и скрипучими кроватями, дежурный хирург по фамилии Орлов внимательно посмотрел на нее.
Поступивший Мамедов упал со стремянки у себя дома, пытаясь достать книгу, — устало сообщил он. — Перелом позвоночника. Ему предстоят две сложные операции. Может, и больше. Для инвалида, сами понимаете — такое испытание чревато…
— Понимаю, — сказала Веруня. — Я могу к нему пройти?
— Посидите в коридоре, — поморщился доктор. — Надеюсь, больной придет в сознание.
Прошла неделя. После сложных операций железный организм Толи выиграл счеты с судьбой. В бреду он все боролся с кем-то, стрелял, обвинял. И побеждал.
Веруня ежедневно приходила в палату, кормила, вместе с санитаркой переворачивала, обмывала, чтобы не было пролежней. Но они все равно появлялись, эти проклятые пролежни, болезненные, как ожог. А Толя молчал, казалось, он никогда не заговорит. В какой-то день (от усталости) у нее возникло ощущение бесполезности своих усилий. Сестра объяснила, что Мамедов плохо осознает окружающее, влияют сильнодействующие обезболивающие, успокаивающие. И Веруня продолжала делать свою работу, не поднимая глаз, отключая эмоции.
Вскоре, после очередной сложной операции, когда он метался в беспамятстве, она отважилась пойти к главному хирургу. Им оказался тот самый Орлов, который дежурил в первый день и спасал Толю. Теперь, при дневном свете, он выглядел много моложе, казался спортивным, хорошо тренированным, но все та же равнодушная меланхолия светилась в его взгляде. Этот человек, думала Веруня, давно притерпелся к чужой боли, к нищей больнице, явно заброшенной властями и богом. Впрочем, подумалось, подобное выражение глаз, наверно, типично для людей этой профессии. В них — понимание временности человека. А может, и того, что на роду написано. Как у гадалки, увидевшей на ладони клиента знак близкой смерти.
— Есть надежда? — спросила.
— Надежда на что?
— Что он выкарабкается?
— Думаю, есть. Но, конечно, прежним он не станет. Подождем. Надеюсь, что память и речь восстановятся. Но на это нужно время.
Времени понадобилось не так много, Толя быстро шел на поправку.
Веруня собралась поблагодарить доктора. Пришла она явно не вовремя. И застала Орлова в ординаторской с опустошенно-чужим лицом. Еще не сняв халат, забрызганный кровью, он сидел, подперев рукой голову, с зажатой в зубах сигаретой. Сестра что-то говорила ему о матери девочки, которой стало плохо. Потоптавшись в дверях, Веруня решила переждать, чтобы он пришел в себя и заметил ее. Сестра ушла. Окутанный клубами дыма, он, казалось, был погружен в глубокую дремоту, потом на лице застыло выражение мучительного бессилия. Веруня уже готова была ретироваться, но он ее окликнул.
— Присаживайтесь, — сказал, не глядя, — помните, девочка с котенком гуляла? Скончалась на операции. Веруня застыла, не в силах произнести ни слова.
— Не имел права рисковать, — он скрипнул зубами.
Девочку с котенком, голубым бантиком в ореховых кудельках помнили все.
— Я сейчас, — сказал он, все также не глядя.
Он сидел не двигаясь. Мысли Веруни унеслись в собственное детство, когда она умирала от брюшного тифа. Кровать тихо покачивалась, волны омывали берег, солнце нестерпимо жгло шею, лоб, щеки — температура за 40…
В какой-то момент Орлов заговорил:
— Прогресса, честно говоря, у Мамедова маловато. Подождем, еще нужно терпение. Сначала так быстро шел на поправку, а теперь — как на подводный камень наскочил.
— Он словно просыпался, осознавая окружающее.
— Так иногда бывает.
— Но почему? — Из глаз Веруни брызнули слезы.
Он оценивающе посмотрел на нее.
— Ты ему жена?
— Скажем, так, — возмутилась она.
— Значит, нет, — он отбросил окурок, подошел к противоположной стене, где висели нарисованные скелеты. Веруня встала, выжидая. На улице скрипнули тормоза. Подошел автобус, потом отъехал. Машинально про себя отметила: «Следующий не скоро».
— Зачем ты тогда таскаешься? Врач бесстрастно в упор рассматривал Веруню.
— Что вас связывает? Дети, квартира, деньги? Она промолчала. Он отвернулся, щелчком вытолкнул из пачки новую сигарету, неспеша закурил. Затем жестом пригласил Веруню сесть поближе.
— Его ты уже не вытащишь. Живи своей жизнью. — Он выпустил струю дыма. — Говорят, у тебя и дети есть. Подумай о них.
— Ну, знаете ли! — вспыхнула Веруня. — Это не ваше дело! Какое у вас право судить?
— Право есть.
Сквозь дым и прищур он все продолжал вглядываться в нее, что-то его явно не устраивало.
— Это мой больной, я за него отвечаю. Но, в общем, ты права. За пределами операционной палаты я — никто. — Он затянулся еще. — Но учти, позвонки были сломаны, пришлось ампутировать часть ноги уже намного выше колена, другая пока парализована. — Орлов остановился, словно раздумывая, стоит ли договаривать. — Правда в том, что ходить он уже не будет. Не могу ручаться, что сумеем поставить его на костыли. Скорее всего, передвигаться он будет только в инвалидном кресле. По моим наблюдениям, с этаким характером, как у него, он вряд ли с этим смирится. — Орлов пожевал кончик сигареты. — Как ты с ним справишься, плохо представляю. Впрочем… Руками он может все. — Веруне показалось, что доктор двусмысленно ухмыльнулся. — Кроме него и детей, старики у тебя живы? Состоятельные?
— Состоятельные… — Веруня вынырнула из тумана. Теперь ей просто необходимо было уйти. Из этого кабинета, от развязного любопытства хирурга. — Уж как-нибудь справлюсь, — огрызнулась. — Во всяком случае, спасибо за откровенность.
Она двинулась к двери, подхватив сумку с судками. Когда обернулась, Орлов стоял, широко расставив ноги, на лице его застыло то выражение мучительного бессилия, болезненного недовольства собой, которое она уловила, когда пришла и услышала, что скончалась «ореховая» девочка.
Веруня бросилась к нему, схватила руку, захлебываясь слезами, стала целовать.
— Простите, простите меня. Комната поплыла перед глазами.
— Ну что ты... Нельзя же так, — подхватил он ее.
Очнулась она на диване в его кабинете, пахло нашатырем. Попыталась приподняться. Орлов натягивал операционные перчатки.
— Ну что, получше? — сказал, не оборачиваясь.
— Вроде бы нормально, — выдавила, сгорая от стыда. Он подошел, положил руки ей на плечи.
— Извини, у меня операция. А ты отдохни еще.
Веруня плохо помнила, как доплелась до ближайшего магазина, купила продукты. Словно в полусне, она брела домой, в мозгу прокручивалась все та же лента. У ее Толи нет будущего. Разве он смирится с коляской?
А дома с ней случилась странная перемена. Какое-то просветление, когда вещи вокруг приобретают особо отчетливые очертания и вдыхаешь воздух, точно пряный напиток. И что-то другое, не имеющее отношения ни к словам доктора, ни к болезни Толи, заполнило душу. И это другое вызвало новый прилив энергии, необъяснимое желание немедленно действовать. Она сдернула с окна занавески, сняла старую скатерть, заменила полотенца, собрала перепачканные детские вещи, замочила и перестирала. Мощь стиральной машины, ее ловкие толчки и отжимы доставили ей удовольствие. Затем устремилась на кухню, разморозила холодильник, выбросив старые продукты. С тем же рвением провела уборку дома, проветрила кладовку. Все спорилось у нее в руках. За три часа она переделала недельную работу. В какойто момент села посреди кухни не в силах пошевелиться. Появилась Алиска, медленно ведя за руку Ромашку, который теперь заметно лучше передвигался, будто зарядили аккумулятор. Новая методика массажа, гимнастика давали явные результаты. С изумлением дети наблюдали преображенную квартиру.
Перед сном Веруня рассказала Ромашке сказку о белом медведе по имени Король, который мечтал сползти с холодной льдины, доплыть до теплого леса, стать коричневым и есть орехи с медом.
— Ему больше понравилось, что он коричневый? — спросил Ромашка, забыв о сне.
— Не совсем. Но потом его взяли в цирк, он научился ходить на задних лапах, танцевать, привык, когда все хлопают. Он получал за свою цирковую работу все самое сладкое и вкусное.
— Сладкое не полезно, — промычал сын.
— Конечно, но он большой, а сахара всего несколько кусочков.
— И сейчас он там?
— Нет. Однажды Королю нестерпимо захотелось кислой морошки, что прорастает сквозь промерзшую землю бриллиантовой россыпью. Ему снилось, что он живет с белой медведицей на просторе, где нет потного запаха людей, шума, выкриков. И медведь затосковал, ему захотелось снова стать белым и молодым.
— И он вернулся? — пробормотал Ромашка, засыпая. Ответа он уже не слышал. Не узнал, что медведь никогда уже не стал белым, он прослужил в цирке до глубокой старости, потом заболел, умер и воскрес в мультике. Теперь его звали Матроскин.
А самой Веруне этой ночью снова представился Руди. С красной полосатой сумкой через плечо, в красной куртке, разрисованной игральными картами. Проснувшись, одна в стерильно-чистой квартире (Зинка бесшумно увела детей), она долго не могла оторваться от прошлого. Как-то живется ее бывшему? Он любил успех и, когда выпадала неожиданная удача, всех угощал и одаривал, ничего себе не оставляя. Никто не мог сопротивляться его обаянию. Праздничный загул, смеющиеся люди и бильярд были наркотиком его жизни.
Но постепенно ему везло все реже, и тогда, заразительно-веселый, отчаянно-бесшабашный, он становился раздражительным, агрессивным. Он, не переносивший будней, рвался из дома, словно на него давили стены. Дети еще не могли понимать, откуда у отца этот тон, почему он торопится выбежать на улицу, не дослушав их. «Как-то теперь живется тебе, Руди, среди пальм, вихря развлечений, где, добывая деньги, думаешь лишь об одном — как избавиться от скуки. Посещают ли хоть когда-нибудь тебя воспоминания о доме, бывают ли минуты раскаяния? Впрочем, какое это сегодня имеет значение». Она подумала: а если б сегодня он встал на пороге с чемоданом в руке, неотразимо улыбаясь, что-нибудь отозвалось бы в ней? Вряд ли.
Часы пробили девять тридцать, Веруня вскочила, ужасаясь потере времени. Через полчаса ей надо было бежать готовить план защиты вчерашних клиентов, но та овладевшая ею вчера энергия будто испарилась. Голова была тяжелой, глаза слипались. Она заставила себя собраться с мыслями и, шагая на работу, уже старалась не вспоминать о страшных пророчествах Орлова.
Настал день, когда Толю из реанимации перевели в палату для тяжелобольных, таких же, как он сам.
И снова потянулись дни ее привычных перегрузок, забот. С присущим упорством Толя учился использовать недоступные пока костыли и уже мог самостоятельно пересаживаться с кровати на инвалидное кресло. Каждое вновь обретенное движение конечностей стоило ему невероятных усилий, но он не отступал. Веруня, как и весь персонал, поражалась неистовству и терпению, с которым Мамедов, превозмогая боль, боролся за свою независимость. Веруня восхищенно поощряла его. Но однажды она осознала ужасное: ей все труднее становится вызывать в себе былую радость от встреч с ним. Отношения вроде оставались теми же, но и Толя, похоже, ощущал неуловимую перемену.

окончание>>

---