<<начало

ВЕРУНЯ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ

Невымышленная повесть

— Не ходи так часто, — сказал как-то вечером, чуть прикрыв глаза. — Отдохни. Приехала знакомая, которая не откажется тебя подменять.

Веруня не отреагировала. В другой раз он попросил:

— Прихвати с собой детей. Соскучился.

«Как он мог соскучиться, — думала она, — если раньше так редко видел их». Через пару дней привела обоих. Сначала впустила в палату Алиску. У них с Толей были свои отношения. Потом, когда Алиска вышла, Веруня ввела Ромашку. Присев на край кровати, она с тревогой ожидала реакции мальчика на Толину неподвижность, но малыш сразу же потянулся к нему. Сильные, не тронутые увечьем руки обвили плечи ребенка. Они приникли друг к другу, замерли и сидели так, позабыв о ней. «Вот как! — поразилась Веруня. — На самом-то деле детям всегда нужен мужчина».

Прощаясь, она отметила возбужденную радость Толи — приход детей сильно подействовал на него.

В те дни мысль об отъезде уже не возникала. То ли она перестала верить в спасительность этого выхода, то ли охота отпала. Лишь спустя месяц заметила, что свои приходы в больницу подгадывает под дежурства Орлова. Ее непреодолимо тянуло увидеть хирурга, и это открытие поразило ее. Карикатурно-нелепая влюбленность матери в доктора, лечащего сына, или выпускницы — в учителя школы, — как это банально!

А через некоторое время, как водится, она уже не сопротивлялась чувству, целиком овладевшему ею, приписывая Орлову несуществующие достоинства, наделяя незаурядным умом, волшебством чудо-целителя. Орлов действительно был незаурядной личностью, несомненно привлекательным, но от него веяло непреодолимым холодом и равнодушием. Отпечаток этого равнодушия был ощутим во всем: в редкой для хирурга неряшливости, наскоро напяленном свитере, привычке гасить сигареты о батарею, а затем втыкать окурки в цветочные горшки. Больные редко видели хирурга чисто выбритым, с отглаженным воротничком рубахи. Часто, замечая Веруню после того ее порыва благодарности и случившегося обморока, он стремительно удалялся вдоль коридора в ординаторскую. Позже, переоблачившись во все белоснежное, стерильное, он появлялся, держа на весу руки в перчатках, и надолго исчезал в операционной. Пищи для воображения у Веруни оставалось маловато. Но все равно незримое присутствие Орлова сопровождало все ее поступки и мысли. Женская интуиция, неосознанно связывающая ее с доктором, была достовернее многих доказательств обратного. И все же наступил момент, когда ей все осточертело, расхотелось бежать в больницу, наводить марафет. Впрочем, это длилось недолго. Как-то вечером, идя с пляжа, в ней вдруг снова проснулась отчаянная жажда бунта. Мощный протест, не раз возникавший у нее в минуты отчаяния, жажда освободиться от фатальных предначертаний судьбы взяли верх над рассудком и апатией.

— Пусть будет что будет… Жить хочу.

Теперь, выполняя хорошо заученные роли медсестры, матери, няньки, Веруня видела в зеркале свое расправившееся лицо, персиковый загар на плечах и шее, оттенявший яркий цвет глаз. Глаза почему-то стали светло-бежево-полированными, волосы выгорели под блондинку. Желание нравиться все сильнее овладевало ею. Она шла по улице, вздернув голову, «Пусть, пусть, — твердила, ощущая прилив энергии в каждой клеточке тела. — Я заслужила. Сколько дней безропотно тянула всех на себе? Хватит!» Ускоряя шаг, настойчиво твердила: дорогие мои, я отдала вам все долги, подняла Ромашку, Алиску и Толю, они уже вне опасности. А Толя? Чем больше стараешься, тем он равнодушнее. С каждой встречей он все ощутимее замыкался в себе, общение становилось отчужденноформальным. «Я превратилась для него в грамотную сиделку, остальное — ушло», — уверяла она себя.

Состояние Толи стабилизировалось, его стали отпускать на выходные домой. Веруня только раз навестила его снятую комнату. Она походила на военно-полевую стоянку, в которой как-то совсем отдельно, независимо существовали вручную сколоченные стеллажи под потолок, тесно заставленные книгами и журналами. Здесь третьему человеку уместиться было практически невозможно. Каждый понедельник Толя возвращался в палату.

А вскоре запахло весной, дурман возрождающейся земли, набухших деревьев будоражили нервы, выбивая Веруню из привычных берегов сдержанности. Ей безудержно хотелось куда-то мчаться, придумывая все новые предлоги. Казалось, Толя не замечал этих разнузданных порывов.

К сожалению, она слишком поздно осознала, что возлюбленный разбирался в ней глубже, чем она сама. Интуитивно он почувствовал нечто новое в ней. Незнакомое и опасное. Какую-то силу, возникшую помимо ее воли.

К тому же именно в эти дни резко упал ее статус юриста, интерес к ее конторе у населения. Чем стремительнее росла в ней жажда личного счастья, тем более вяло шли дела адвокатские. Появилась и конкуренция. На доме, что расположился вблизи порта, замаячила наскоро выполненная вывеска. Она оповещала, что юридическая консультация «Защита» кроме выходных работает с 10 до 18 и выполняет юридические услуги самого широкого профиля. Здесь с утра до вечера толпился люд с сомнительными доходами и безудержной жаждой успеха.

Это был удар! Мощный конкурент пересек ее разбег к продуктивной деятельности. Заработки начали таять с каждым днем. Но Веруня отбросила мысль о грядущем крахе, надеясь, что авось как-то все обойдется и устроится само собой. Бизнес, как известно, развивается «в полосочку», сегодня не повезло — завтра сорвешь банк. Она бежала в больницу с сердцем, колотящимся от радости, ожидая случая увидеть Орлова. В коридоре или палате. И почти всегда это удавалось. Иногда молча, чаще перекидываясь парой фраз.

Как-то вечером, возвращаясь в задумчивости из больницы, она незаметно оказалась у дома с лепным карнизом, где обитали джентльмены. Невероятно, но факт. Живая музыка лилась из открытых окон. Кто-то виртуозно, вдохновенно играл полонез Шопена. Мелодия рассыпалась в воздухе, точно петарда. Мгновенно Веруня погрузилась в атмосферу давно забытых ощущений, словно это ее пальцы скользили по холодным клавишам, а мать, прислонившись к двери, заслушалась ее игрой. Внезапно музыка оборвалась. Не шевелясь, Веруня ждала продолжения, боясь спугнуть эту минуту. Но игра не возобновилась. В подъезде послышались голоса, Веруня поспешно отступила в тень кипариса, и в тот же момент из двери показалась фигура Тощего. Одетый по-городскому, в темный плащ, полосатое шелковое кашне, перекинутое через плечо на французский лад, он выкатил увесистый чемодан на колесиках. Потом остановился, ожидая. За ним, задыхаясь, плелся Толстый. В темноте, безмолвно, они обняли друг друга, и Веруня поняла: «Тощий все же уезжает». Она постояла вдали еще немножко и ретировалась.

Прошло недели две, наступило лето. Жара не спадала. Температура воды в море доходила до двадцати восьми. И всё не отцветали примулы, магнолии, тамариск. Их запах окутывал прибрежные улицы, наполняя сердце предчувствием чего-то несбыточного. По углам улиц толпились продавщицы съестного. Морщинистыми руками они доставали из-под льняных полотенец кукурузные початки, посыпанные солью, от которых шел пар, и идущие мимо отдыхающие расхватывали их. Веруня в белых шортах, синей майке с эмблемой Пенсильванского университета, тоже схватила два початка и, обжигаясь, умяла один. Все говорили ей, что она похорошела, и правда — по утрам и перед сном она колдовала над лицом, потом бегала, плавала, начала увлекаться йогой. В вечерние часы прожектора на море, жадно вылавливавшие ненадежных граждан, с опаской задерживались на ее одинокой фигуре. Домашний быт Зинка снова (и притом охотно) взвалила на себя, с пониманием отнесясь к Верунькиному секс-возрождению. И Веруня гуляла.

В какой-то полдник, когда она принесла Толе свежих ягод, меда и цыпленка в бульоне, она обнаружила в соседней палате больных с огнестрельными ранениями. Среди них — двое детей, покалеченных взрывами. У нее был шок. Безрукие, обожженные, слепые уже не умещались в реанимации, их рассовали по другим отделениям, где каждый ходячий больной старался заменять им глаза, ноги. Теперь медперсонал уже не выделял Толю жалостью. Вечерами в порту, около стоянки такси, постреливали, порой эхо отзывалось совсем близко. Фейерверки сменились пожарами, петарды — вспышками снарядов. Но Веруня вскоре привыкла к этому, ей трудно было отказаться от нестерпимой жажды мужского внимания, от мысли, что, быть может, каждый из них хотел ее. Она была отчаянно влюблена в другого, внутри нее все ликовало. В ней росла странная уверенность, что где-то, в далекой точке судьба соединит ее с этим человеком. И она ждала. Орлов был перегружен, измотан, работал без выходных — хирургов не хватало. В воздухе все чаще звучало: «Война, уже есть раненые». «Какая к черту война, — думала Веруня, — когда кругом свои?» Война — это вражеская авиация, бомбежки, мужчин мобилизуют, продукты по карточкам. Война ее родителей — это голод, почтальон как бедствие. Веруня вздыхает. Ах, эти мужики, они во все времена не могут что-то поделить. Древние разбирались с луками, шашками, потом с саблями. А теперь с БТРами, калашниковыми, с атомными бомбами (не приведи господь!). А сегодня то, что по вечерам ухает, — это так, перепалка, междусобойчики бандитов.

Происходившее вокруг первым назвал войной Тощий. Веруня вспомнила, как месяца полтора назад она сидела в приморском парке и увидела идущих ей навстречу джентльменов. Коротко поздоровавшись, Веруня, заслонилась от них книгой, углубившись в чтение.

— Надо торопиться, — сказал (как пролаял) Тощий, расстилая газету и усаживаясь рядом. — А то пожалеем.

— Опять вы за свое! Ну, сейчас-то зачем нестись? — проворчал толстяк жалобно. У него вызывал ужас даже намек на спешку.

— Вообще смываться надо отсюда, — сухо процедил напарник.

— Вы и так уже собрались, — отвернулся Толстый. — Пришел бы ответ от Метёлкина, вы бы и дня не задержались.

— У вас одна глупость в голове. Я говорю о стрельбе. Война сюда подступает.

— От войны не спрячешься, — равнодушно вздохнул Толстый. — Она тебя везде достанет. Мне убегать некуда.

— Подопрет — и зашевелитесь.

— Что подопрет?

— То самое, что я сказал, — Тощий замялся. — Если что, я вам вызов пришлю. Не откажетесь?

— Когда пришлете, тогда поговорим. — Толстый почмокал губами и замолк. Веруня, помнится, взглянула на часы, ахнула. Опоздала. И сорвалась с места, не дослушав.

Сейчас подумала: «Как-то живется одинокому Куличу, если Тощего нет?» Война, похоже, не дойдет до нее, хотя некоторые СМИ утверждают, что «побережье Черноморья — зона повышенного риска».

Прошло время. В какой-то прелестный безветренный полдень, когда волны мягко накатывали на берег, они с Алиской выбрались на море. Перегруженному занятиями ребенку редко удавалось поплавать. Уроки, семинары, музыка. Веруня улеглась на горячий песок, Алиска кинулась вплавь. Вдруг послышался колокольчиковый смех ее девочки. Мать подняла голову и замерла. Наперерез Алиске бежал светловолосый мальчишка, добежав, он застыл по пояс в воде, не отрывая глаз от Алискиных плеч и ног.

Боже, какая худющая, подумалось, все ребра наперечет. Мать вдруг осознала, что ее ребенок, в сущности, почти лишен детства. Рядом брат-инвалид, нет сверстников, в редкие часы отдыха занята уроками и домом, у нее так мало праздников. Не бегает ее Алиска на роликах в парке, не ходит в цирк, в дельфинарий, а музыка с ней только та, что она разучивает или по телевизору. Веруне припомнилось, как однажды внезапно вернулась, застав дочь дома одну. Та вертелась под шальную ритмическую мелодию, по ящику показывали урок аэробики с Джейн Фондой. Алиска вырядилась в Зинкины шмотки и изображала какую-то эстрадную звезду. Веруня не нашла ничего лучшего, как отчитать ее за чужие вещи, «до которых человек не имеет права дотрагиваться ни под каким предлогом».

Сейчас Алиска, запыхавшись, выбежала из моря, парень мгновение смотрел ей вслед, затем бросился наперерез. Еще не отдышавшись, не обсохнув, она на ходу спросила:

— Мам, а правда и у нас будет война?

— Война?

— Ага. Павлику отец сказал. В школе нам ничего не говорят. — Дочь в минуту напялила майку на бретельках, взмахнула зонтиком мини-юбки и умчалась навстречу светловолосому.

— Вот так! — она онемела. Выходит, ее ребенок живет совершенно отдельной жизнью?

Впрочем, мысль эта недолго мучила Веруню. Она была занята собой. Ощущение своей физической оболочки, зов жизни, неукротимых желаний, все возрастал, не находя выхода. Как-то в очереди увидела пару: девчонку лет шестнадцати, с детским веснушчатым лицом, и парня с косичкой. С облупившейся кожей на лопатках и икрах, он вызывал в девчонке обожание. Пренебрегая присутствующими, он схватил ее в охапку и начал жадно, взасос целовать. Потом они вышли из очереди на улицу, парень сдернул с нее желтую, на два размера больше рубаху, обхватив сзади, стиснув ладонями грудь. Веруня отвернулась, ей вдруг померещилось, что этот загорелый молодчик все это проделывает с ней.

А вечером у нее опять был Толя. Она не увидела его равнодушного взгляда, молча наблюдавшего за ней. Привычно взбив подушку, подтерев пол под его кроватью, она села на край постели. В ней ничто не отозвалось, когда обхватив его тело, переворачивала на бок, чтобы вытянуть заляпанную пеленку.

Механически отработав привычный полуторачасовой цикл ухода, Веруня собралась домой. Толя ее не удерживал, был молчалив и словно задремал. Она тихо вышла из палаты, замедляя шаг, остановилась в конце коридора. Ей, как всегда в последнее время, нестерпимо хотелось видеть Орлова. Ночью он дежурил, после обхода зайдет в ординаторскую, она дождется его. Но вот истекли все сроки, а доктора не было. Возвращаться в палату было неловко, сжавшись в комок, она все сидела в конце коридора, пока ее не заметила дежурная сестра.

Не будет, и не было, — покачала та головой в ответ на вопрос об Орлове. — Отменили его дежурство. Какие-то проблемы.

Отменили? — ошеломленно переспросила Веруня, до боли стискивая пальцы. — Когда же он теперь появится? Сестра пожала плечами. Веруня продолжала сидеть, казалось невероятным, что доктор может не прийти.

Было около семи вечера. Она вышла на улицу так и не придумав, что с собой делать, куда деться? Только не домой! Вялая мысль об ожидающей ее в тревоге Зинке мелькнула и погасла вместе с чувством вины.

Она быстро свернула на набережную. Толпы людей брели мимо зазывно пахнущих киосков, торговавших булочками и сластями собственного изготовления. Не в пример «Аэлите», здесь гуляли в ресторане клубного типа — «Звездный». Комфортно отужинав морскими деликатесами и овощами на гриле, посетители могли здесь и встретить кучу знакомых, и позажигать с музыкой.

А по субботам и воскресеньям в «Звездном» выдавали живую музыку заезжие рок-группы типа «Нескучного сада» или «Selavie». Бурный ритм вечера заводил публику, сверкающая красным неоном вывеска манила за три квартала, обеспечивая устойчивый рейтинг заведения. По вечерам в «Звездном» яблоку негде было упасть.

Уже от угла услышав лихую музыку «Tuch me», Веруня завибрировала. Подумала: кто-то наверняка из знакомых тусуется — и вошла. Ее сразу окружили ребята из компании «зеленых», исследовавших прибрежную зону. Они уже были навеселе, усадили Веруню с комплиментами за свой стол, втиснув в самую середину. Она выпила бокал красного, плохо слушая нагловато пристающего соседа Николая, который с хохотком рассказывал, как без взаимных обид отваживать липнущих к нему «телок». Вскоре Веруня каким-то дуриком оказалась в круге танцующих, и после двух подряд сумасшедших твистов почувствовала себя счастливой.

…А публика все прибывала, заполняя столики. Экологи ухаживали за ней наперебой и танцевали, передавая из рук в руки. В какой-то момент Веруня выдохлась, уселась за стол, к ней тут же снова подсел Николай, перетанцевавший всех «телок», и, умничая, он начал развивать модную теорию гибели Земли от солнечной вспышки. Восклицания, пряный, смешанный запах пота, спиртного, сигаретного дыма кружили голову. Вдруг недалеко раздался истошный крик, затем один удар, другой. Начался мордобой. Веруня заскучала, желание слушать Николая, пугавшего заражением зоны тяжелыми металлами, начисто пропало.

— Ну, ты совсем дошла! Потопчемся? — Веруня посмотрела на незнакомого верзилу, протрезвев. Он лоснился, темнея чрезмерным загаром, тренированные бицепсы играли под натянутой рубахой. «Явный подвыпивший лидер группы, — подумала, — швыряющий купюры не считая». Она медлила, измеряя, что он может себе позволить.

— Не бери в голову. Я — в порядке, — уверил.

Они протиснулись в круг, Веруня снова с упоением погружалась в поток звуков, в его мощные руки, смыкавшиеся за плечами все сильнее, казалось, музыка не кончится никогда. Он уже неистово тискал ее, полагая это обязательным. Веруня уже не сопротивлялась, ей было весело, она чувствовала, что привлекает внимание. Что ж, пусть пялятся на кретинку, мать двух детей, сожительницу безногого мужика, вырвавшуюся на свободу. Да, я такая, и этот танцевальный азарт заложен во мне с детства от природы.

Сейчас, когда он прилип к ней и под его руками сквозь платье проступали пятна влаги, это было именно то, зачем она сюда шла. Ей позарез нужно было почувствовать себя порочной, сводящей с ума и свободной от всех обязательств. Веселье набирало обороты, вино сменилось пивом. Веруне становилось все комфортнее. Пьянея от музыки, она уже не сопротивлялась его ладоням, перемещавшимся к груди, пониже выреза кофточки. Пусть, думала, как хорошо-то.

Потом ребята сдвинули столики, объединившись с соседней компанией. Здесь тоже царили беззаботность и необязательность. Веруня никуда не торопилась. Запрокидывая голову, встряхивая волосами, она смеялась заразительно, зазывно, не чувствуя усталости.

В какой-то момент в ресторан вошел еще один гость. Густо-светловолосый, спортивный, в стильной яркой экипировке. Красная куртка Adidas с белыми и черными полосами, белые фирменные кроссовки, трехполосный шелковый шарф вязан узлом. Оглядевшись, он устремился прямо к стойке. В полутьме дымного зала блондин напомнил ей Руди. Пусть бы и он пригласил ее, но парень уже о чем-то договаривался с барменом, и через минуту тот вынес ему ящик коньяка. Очевидно, где-то мужчину, похожего на Руди, ждала большая компания.

Лишь около двенадцати Веруня спохватилась. Первая мысль была — Зинка! Она сунула вескую купюру в кармашек висевшего на спинке ее стула пиджака Николая и выскользнула.

Уйти оказалось непросто. Официант с барменом освобождали проход от упавшего пьяного. Хороший, белой чесучи костюм был перепачкан кровью с грязью, мужчина лежал навзничь, не сопротивляясь.

Кто-то посоветовал вызвать скорую, кто-то — такси. Документов у упавшего не оказалось. Веруне удалось проскользнуть на улицу, она замахала рукой, и минут через пять подрулило такси.

— Поимей совесть, — заорал кто-то сзади, грубо схватив ее за плечо. — Человека надо отправить. Адрес наконец нашелся.

Пьяный никак не впихивался в машину, рука, ноги болтались в дверце. Веруня взглянула на лицо. О мадонна! Орлов! Почему он оказался здесь и отменил дежурство? Что, что случилось?

Такси отъехало, вся дрожа от холода, она дождалась другого, назвала улицу. Дома уже спали, не пришлось ничего объяснять. И на том спасибо.

На следующий день, чуть рассвело, Веруня кинулась в больницу. Орлов уже был на месте. Пепельные скулы, под глазами фиолетовые тени. Веруню охватила паника, видел ли он ее ночью, вспомнит ли этот ужас? Но он вел себя как обычно — вежливо, попросил подождать, затем пригласил. Никакой особой реакции. Казалось, она не сможет уже совместить образ этого недосягаемо великого хирурга с тем распластанным на полу пьяным, которого ресторанные вышибалы вталкивали в такси. Поговорили о Толе, он дал какие-то советы. И ушел.

Веруня пошла в палату. Толя был коротко острижен, гладко выбрит, на столе стоял яркий букет цветов. Глаза его внимательно и жадно перебегали с ее волос на одежду, в них загорелся знакомый блеск. Он потянулся к ней, взволнованно приник, словно какой-то мотор жизни заработал в полную силу. Бог мой, она чуть не забыла. Его день рождения! Краем глаза увидела на тумбочке принесенную кем-то бутылку шампанского. Запинаясь, поздравила его, а он, впервые за долгое время, начал подробно выспрашивать ее о прогнозах врачей, шансах на самостоятельное передвижение. Затем вдруг поинтересовался, есть ли у нее страховка на детей. Интерес Толи к Ромашке, с оттенком объединяющей их с ребенком общей беды, теперь усилился, словно восполняя пробел отсутствия собственных детей. Кто знает, думала она, быть может, еще наступит у них привычная, нормальная жизнь (как полагала Зинка, «лучше синица в руки, чем журавль в небе»).

Это она про Толю. Но что-то внутри Веруни сопротивлялось такой будущности.

— Детей опять возьми с собой, — попросил он.

Веруне это не понравилось. Достаточно и одного раза больничных эмоций. Ей захотелось ответить отказом, но она сдержалась, присела на кровать.

А он поинтересовался: «Как у тебя с зарплатой, хватает? Алиска уже не маленькая, ей одеваться пора». Веруня кивнула.

— Быть может, у нее блестящее будущее, — настойчиво продолжал он, — ты не ошиблась, отказав физикам? — Толя подтянул сползшее одеяло, закурил. Внезапно громко засмеялся: — Вспомни мои слова, когда-нибудь люди будут на тебя показывать: «Вон, смотрите — это же мать Алисы Сережкиной». Она тоже засмеялась:

— А мои друзья будут оборачиваться и хвастаться: «Вон дочь нашей адвокатши Сережкиной».

Сейчас она вдруг подумала, что ее родители никогда ею понастоящему не гордились. И о сегодняшних достижениях они не ведают. Знали ли они сами вкус настоящей жизни? Всё надеялись на будущее. Голодное детство, потом как заклятие — «вот наступит победа, война кончится, тогда и позволим себе, тогда наступит светлое будущее». А его не случилось. Война кончилась, продуктов стало еще меньше, из коммуналки в отдельную квартиру не выбрались. Наконец, собрались повидать Европу, купили путевки на теплоход «Победа» в круиз, а у отца вдруг удар, сердце сдало. Пришлось отказаться.

— Ах, как же мне сегодня хорошо с тобой! — сказала Толе, уже тихо, легко радуясь празднику. — Выпьем за тебя? — Она показала на стоявшее шампанское.

— Я-то думал, что ты забыла. — Он притянул ее к себе.

— Не забыла, — слукавила, — просто не знала, как по-хорошему отметить в больнице.

— Нормально. Он сжал ее плечи.

— Утром, представляешь, до окна добрался. Без посторонней помощи.

— До окна? — выдохнула она.

— Точно!

Веруня скосила глаза на каталку с двумя огромными колесами. Чтобы перебраться на нее с постели, кто-то всегда должен был его подсадить. Но вот он наконец-то перебрался сам. Где-то в глубине души, помимо ее воли, победно зазвучало: неужто он сумеет обходиться без нее?

— Это только твое железное упорство, — сказала.

— И твое, — крепче сжал он ее плечи. Вошла раздаточная сестра с подносом, не глядя, бросила:

— Посещения окончены.


— Обезболивающее на ночь будем колоть? — заглянула в дверь другая.

На следующий день Веруня снова привела в больницу детей. Сначала вошла Алиска с подарочными шахматами. Всплеск радости, удивления. Расставив фигуры, Толя неожиданно заговорил о школе для сверходаренных, в угоду Веруне стал горячо ее отговаривать от пристрастия к математике. «Это — детская болезнь, — говорил он взволнованно, — ты — натура художественная, прекрасно поешь, танцуешь. Родилась с такой богатой фантазией…»

Алиска не реагировала.

— Как будто они сговорились с Зинкой, — зашептала она матери, когда вышла, впустив в палату Ромашку. — Знаешь, сегодня он какой-то другой, — в глазах ее засветилось неподдельное сочувствие. — Такое потрясающее лицо, а глаза опустить боишься...

Веруня промолчала. Встреча дочери с Толей явно не удалась.

Зато с Ромашкой случилось по-другому. Как и в тот раз, ребенок залез к Толе в кровать, лег «валетом», мгновение спустя они стали играть в расставленные шахматы. Ромашка надувал щеки, мычал, проигрывая одну фигуру за другой. Толя хвалил его. Веруня с трудом увела ребенка.

На следующий день, в субботу, Зинка сварила вкуснейшую пшенную кашу с тыквой и изюмом, испекла антоновки с медом в сердечке. Прихватив еду, Веруня пришла к Толе пораньше, намереваясь обсудить вчерашний визит детей. Войдя в отделение, она наткнулась на Орлова, он выговаривал что-то сестре, нервно морщась и жестикулируя, лицо женщины пошло пятнами. Стенные часы над дверью звякнули, показывая половину десятого. Веруня смутилась еще больше, увидев себя со стороны. Халата на ней не было, короткая юбка, кастрюли в руках.

Отчитав медсестру, Орлов направился в палату. У двери обернулся и увидел Веруню. Мгновенно она подавила волну счастья, поднявшуюся в ней, смело взглянула ему в глаза. «Не бойся, — говорил ее взгляд, — тебе это не угрожает». Оглядев его тощую вытянутую фигуру и шею с торчащим подбородком, усталое, небритое лицо, она окончательно успокоилась. Что заставило его той ночью надраться до бесчувствия? А может, он запойный?

— Не ходите туда, — Орлов загородил дверь палаты, взял из ее рук судки. Она опешила. Он повлек ее в сторону ординаторской, что-то в его порыве было настораживающее. Он сжал ее пальцы, готовясь заговорить, но еще прежде, чем он произнес что-либо, она поняла, что-то случилось непоправимое.

— Ночью Мамедов выпал... из окна, — потер он виски, словно пытаясь уловить ход мысли. — Есть еще надежда. Пойдемте отсюда. — Пальцы его все сильнее сжимали ее руку, не давая упасть. Покорно, бездумно Веруня последовала за ним, войдя в ординаторскую, неожиданно, истошно закричав, рванулась обратно к Толиной палате.

— Его там нет, — с силой остановил он Веруню. — Мамедов — в интенсивной терапии. Она запомнила вкус терпкой жидкости, что заставила ее выпить сестра. Какое-то время она, очевидно, вообще ничего не слышала. Придя в себя, увидела Орлова, другую молодую врачиху с письмом в руках.

— Это вам, — помедлив, сказал Орлов, взяв письмо из рук сестры. — Утром он ненадолго очнулся, показал, что хочет писать.

— Он заговорил? — она машинально сунула письмо в карман жакета.

— Нет.

Потом пришел главврач, следователь, составили протокол. Милиционер расспрашивал Веруню о последнем разговоре с Мамедовым: «Какая-нибудь неприятная новость? Как встретил детей...»

Веруня произносила какие-то слова, не осознавая происшедшего. В голове стучало: «Случайно или преднамеренно?» Сквозь ошеломление происшедшим внутренний голос подсказывал ей истину. Додумывать было невозможно. А в протоколе записали: «Непереносимая физическая боль, нервный срыв в результате осознания грядущей беспомощности». Но в уголке мозга всплывала мысль, которую никак не удавалось заглушить.

Она снова и снова прокручивала в мозгу его поведение в последний день. Когда он рассказывал ей, что «сам смог добраться до окна», то уже продумал всё. Он догадался, что становится для нее обузой. Она сидела одна в ординаторской, врачи проявили деликатность. Веруня достала письмо, машинально пробежала глазами, полными слез. Что будет с ней? Что скажет детям?

— Немного получше? — Орлов тронул ее за плечо. Она не слышала, как он вошел. Веруня старалась скрыть отчаяние.

— Письмо написано давно, за месяц до операции. Почемуто не захотел мне отдать.

— Почему? Она потерла виски, мучительно обретая смысл вопроса.

— Наверно, перед той сложной операцией думал, что не выживет.

— Все же, что в письме? — Только напутствие детям, какие-то формальности… — прошептала. Он протянул руку.

— Прочтите!

Она отдала письмо. «Деньги и доверенность найдешь в ящике под телевизором, сделай все возможное для детей. Ты знаешь, что бы я им пожелал». Орлов вернул письмо, не глядя.

Прошло два дня, Веруня пробовала отключиться, занятая предстоящими похоронами, но не могла: по вечерам картина случившегося в подробностях возникала перед ее глазами. «Он пересел с коляски на подоконник, потом сделал усилие, чтобы раскрыть окно. Ставни не поддавались, он толкнул изо всех сил, теряя равновесие. Случайность? Несчастный случай?» Измотав себя вконец, она будто лишилась власти над своими поступками, всякое усилие стало вызывать протест. Не видеть больницы, Орлова. Почему-то вспомнила о джентльменах. Тощий, наверно, уехал… Надо заставить себя двигаться, делать что-то. Уехать.

Две недели спустя, проводив детей в Ростов к родителям, вернулась. Вечером она пошла вдоль моря на улицу, где жили джентльмены. В окне и на балконе горел огонь, тени от деревьев загораживали происходящее в комнате. «Жив, курилка!» — подумала с радостью. Необъяснимый порыв заставил ее взбежать по лестнице, нажать звонок.

Она застала Толстяка еще более разбухшего, зачес слипшихся от пота волос покрывал часть уха, видно было, что он ужасно торопился.

— Куда это вы? — вскрикнула. Он обернулся, слабая улыбка растянула воспаленные губы.

— Николаич зовет. Вот собрался.

— Надолго зовет?

Толстый пожал плечами, что легко могло значить — и на неделю, и навсегда.

— Ладно, тогда счастливого пути! — сказала Веруня. Она не поверила ни одному его слову. С чего это вдруг Тощий стал звать его, почему сам не приехал в родные места? Впрочем, кто разберет эти уходящие натуры?!

А Толстый и правда собрался в город. Он тщательно собрал письма, которые за это время пришли на имя Тощего, нечаянно оставленные фотографии. Тощий всю жизнь был помешан на фотках. Кого только не снимал! Трясся над каждым снимком. Ему, лучшему другу, только раз подарил фотографию, где оба с собакой валяются на пляже. Отвратительно было смотреть на себя голого, живот, ляжки — все выпирало из-под натянутых трусов. Но эту фотографию Толстый все же спрятал в стол и частенько поглядывал на нее. Он сложил все бумажное наследство в кейс, который не сунул в чемодан, а приготовился взять в руки отдельно.

Он не мог бы объяснить, что его так неостановимо влечет повидаться. Никто его не звал, ничего он не получал от Тощего. Проблема была не из простых. Как самому добраться? Ноги прилипали к асфальту. Оторвать — обливаешься потом.

И все же он осилил поезд, дорогу от вокзала к его дому. Увидел, что лифт не работает, придется ползти на пятый этаж. Когда дошел до третьего — опять не повезло, распахнулось окно, и резкий промозглый ветер ударил в спину. Толстый постарался миновать лестничный пролет и вдруг увидел: сверху неслись, фотографии. Их подхватывал сквозняк и перекатывал все ниже и ниже, стукая о ступени. Толстого охватила паника: «Не может быть! Всю жизнь трясся, хранил, как бриллианты». Из последних сил добрался до верхней квартиры, дверь была настежь распахнута, в проеме тоже застряли фотографии. В голове Толстого в мгновение пронеслось — его уже нет. Да как же он посмел уйти первым! Зачем бросил друга на произвол судьбы? О, Господи!

Он вошел внутрь, несколько человек стояли в прихожей, на глазах их блестели слезы. Одна пожилая женщина горевала особенно горько, концом черного платка она все закрывала дрожащие губы. Когда Толстый появился, люди расступились, и ему открылось все. Открытый гроб, развороченные полки стеллажа, выпавшие фотографии, и парень, стоящий спиной к гробу и жадно, хищно выдвигавший ящики. Вдруг откуда-то с потолка, словно из радиоприемника, полилась музыка. В глазах потемнело.

Через две недели его выписали из московской больницы, женщина в черной шали, та, что больше всех горевала, оказалась соседкой Тощего — Глашей, той самой, что жила в Крыму неподалеку от них. Она ходила за ним, теперь провожала. Она посадила его на поезд, сунув зонтик Тощего, какую-то его кепку. «Не отчаивайтесь, — сказала вдруг, обняв. — Что ж поделаешь?»

И только теперь Толстый спросил ее:

— А что же случилось, скажите, почему так внезапно?

— Да это все она, потаскушка эта. Это она его довела.

— Кто — она? — изумился Толстый. Он-то хорошо знал, что близких женщин у Тощего не было.

— Так он же к ней поехал, — сказала Глаша, как всем давно известное, — это она его сорвала с места, — она всхлипнула. — Извела она его, а его на сладкое не тянуло. — Она утерла слезы. — Что уж между ними произошло в субботу — не берусь судить. В воскресенье к утру — помер.

…Всю дорогу до Симферополя неотвязно мучили мысли, воспоминания, сердце прихватывало от обиды. Нечего было и ждать Тощего, все понятно без слов, лишним он стал. Третьим лишним. Теперь и он может уйти на покой, никто не заплачет.

Он трясся всю дорогу от холода, постепенно успокаиваясь. Когда добрался до дома, обрадовался своей квартире, горячему ароматному воздуху Крыма, который после промозглой Москвы и резкого сквозняка в поезде казался таким родным, ласковым. Вошел в комнату, зажег свет и еще больше обрадовался. На окнах висели новые веселые занавесочки, такого же цвета лежала скатерть в ярко-зеленую полоску. На тумбе у кровати в вазе стояла ветка тамариска, ярко-малиновая с крапинками белых точек.

Он плюхнулся в кресло, ощущая давно забытое чувство блаженства. Вспомнил, что дал Веронике на прощание ключ от квартиры, чтобы присматривала.

Она пришла утром, точно знала дату его возвращения. Так и было, она увидела еще вечером свет в окне. С утра пораньше сбегала на рынок, купила всего свежего, вернулась домой, сварила суп и курицу, накормила своих, отправила детей в школу. Зинке она оставила инструкцию, что делать, когда ребята вернутся. Она вошла в квартиру к Толстому, залитую полуденным солнцем, оно рассыпалось золотыми стрелками в начищенных кастрюлях, на стеклах серванта. Хозяин в кресле был неподвижен, глаза закрыты, синие губы растянулись в горькой усмешке.

— О боже! — ужаснулась Веруня. — Это нельзя! Нельзя же так! Врача, скорую! — Она кинулась к телефону, он не работал. Не помня себя выскочила на улицу, уже ни о чем не думая, кроме того, что этого всеми покинутого, нескладного человека, обреченного своими размерами на неподвижность, она должна спасти, во что бы то ни стало. Все остальное — потом.

80-е—2009

---